Антракт: Романы и повести - Юлиу Эдлис

«Темная ночь, только пули свистят по степи…»

И конечно же — «Ты меня ждешь…».

Бенедиктов проталкивался сквозь толпу и сливался с нею, жил ее ожившими, не замутненными временами воспоминаниями о днях бескорыстия, самоотвержения и кровного родства всех со всеми — святыми, чистейшими днями. Он был сейчас, как никогда, одним из них, каплей в их море.

В другом конце сквера, поближе к колоннаде театра, стояли кучкой, громко разговаривая, хлопая друг друга по плечам и шумно, долгими мужскими объятиями встречая вновь прибывающих, танкисты-разведчики тридцать четвертой танковой армии Рыбалко, — Бенедиктов прочел это на рукописном плакатике, который кто-то из них прикрепил к стволу дерева, рядом с картой, на которой красной чертой был обозначен путь армии от Волги до Шпрее. Среди них было и несколько все еще кадровых полковников и подполковников, и даже один генерал в светло-сером мундире с золотым шитьем и погонами, но больше отставников с вполне уже штатскими повадками, некоторые — с обожженными, в красных рубцах и заплатах лицами.

У фонтана в центре сквера неподвижно стоял человек с сине-багровым испитым лицом, в поношенном, лоснящемся на локтях и лопатках пиджаке и в стоптанных туфлях на босу ногу. Негнущимися, отечными пальцами он держал перед собой у груди квадратный кусок картона с слинявшей от времени надписью фиолетовыми чернилами: «Аджимушкай, новороссийский комсомольский спецполк». Никто к нему не подходил, все шли мимо, на ходу косясь на плакатик, — видно, не было среди толпы ни одного из тех новороссийских, краснодарских и армавирских вчерашних десятиклассников, из которых мало кто вышел живым из каменоломен Аджимушкая.

Среди толпы ходила высокая, худощавая немолодая женщина, на груди у нее были приколоты английскими булавками две фотографии, а над головой, в высоко поднятой руке, она держала третью. И со всех трех карточек глядело одно и то же лицо молодого мужчины: на одной — в довоенной полосатой футболке, на второй — в мятой, с двумя «кубарями» в петлицах, фронтовой гимнастерке, а на той, которую женщина держала над головой, — в кителе с капитанскими погонами и двумя медалями на груди. Женщина пробиралась сквозь толпу молча и отчужденно, ей уступали дорогу и провожали горьким взглядом: она и через тридцать лет все еще искала отца, или мужа, или жениха, все еще ждала, и фотография над ее головой была как хоругвь с ликом Спаса.

Слезы подступали к глазам Бенедиктова, застревали в горле, и хотелось ему всех обнять, стать ими всеми — и этими женщинами-летчицами, и танкистами этими с обожженными, залатанными багровыми лицами, и сыновьями их, и внуками, и этой женщиной с фотографией в высоко поднятой над головой руке. Он был один из них, и без них его попросту не было.

Вечерело уже, площадь быстро пустела, на асфальте валялись затоптанные тюльпаны и гвоздики, на забытом однополчанами плакате «14-я гвардейская танковая армия» сидел приблудный, мирный и сытый городской воробей, чистил перышки.

«Пойти домой…» — подумал Бенедиктов, но вспомнил, что дома у него уже нет, да и вообще слово «дом» — теперь не для него.

Он пошел Охотным рядом, Манежной, свернул на Калининский, мимо Ленинки, мимо Музея архитектуры, мимо кинотеатра «Художественный», мимо «Праги» и роддома имени Грауэрмана, где он родился сорок четыре года назад, а теперь в последний раз проходит мимо.

Начинало темнеть, и стало прохладно. На углу Садового Бенедиктов увидел телефонные кабинки, взглянул на часы — Борисов давно ждет, уже собрались в мастерской друзья-приятели на проводы, надо дать о себе знать.

Левин номер был занят, Бенедиктов набирал его еще и еще. В соседнюю кабинку вошла второпях девушка, почти девочка еще, кинула в щель монетку, набрала номер, но, по-видимому, и ее телефон был занят, она нетерпеливо набирала его опять и опять.

Бенедиктову показалось, что он где-то уже видел ее, откуда-то знает — эти большие, широко расставленные глаза, пухлый рот с выгоревшим на солнце беленьким пушком над верхней губой, рыжеватую челку, закрывающую лоб по самые брови… За этим ее лицом ему почудилось другое, детское, которое он когда-то знал.

Левин телефон все был занят, Бенедиктов вышел из кабинки.

И одновременно с ним вышла из своей и девушка, они встретились глазами, и Бенедиктову вновь почудилось, что он ее знает, но кто она, где и когда он мог ее видеть — воспоминание ускользало. Она повернулась и пошла было в сторону Арбатской площади, модные сабо на высокой платформе дробно зацокали по плитам тротуара.

Девчушка почувствовала, что он глядит ей вслед, обернулась, метнула в его сторону оскорбленный взгляд и, прежде чем отвернуться и уйти, привычно сдула, чуть вытянув губы, челку со лба. И тут он узнал ее:

— Оля… Оленька?..

Она обернулась опять и тоже узнала его:

— Дядя Юра?!

— Оля… Неужели это ты, Оля?!

Оля, Оленька, дочь — нет, даже внучка, ну да, внучка его соседей по дому на Ямском Поле, где он некогда, почти двадцать лет назад, снимал комнату, Оля, которая родилась, когда он был уже вполне зрелым человеком… Он сторожил ее, когда бабушка ходила в гастроном напротив или на Бутырский рынок и просила его посидеть с ней…

— Ты меня узнала? — обрадовался Бенедиктов… — Как же это ты меня узнала, Оля?!

— Но вы ведь тоже меня узнали…

Бенедиктов подошел к ней, протянул руку, она без смущения вложила в нее свою нежную, легкую ладошку.

— Я тебя узнал, потому что… — но он и сам себе не мог объяснить, как это он ее сразу признал после стольких лет и, главное, почему вдруг так рад этой встрече. — Я тебя узнал, потому что… ну, наверное, потому что ты не изменилась…

— Ну уж!.. — обиделась она.

Он глядел на нее и думал, что вот — он встретил девочку Олю, которая, собственно, не имеет к нему и к его жизни никакого отношения, совершенно чужая девочка Оля, но, повстречав ее сейчас, он как бы встретился с самим собою — прежним, тогдашним, невообразимой уже давности.

— Ты куда, Оля?.. Такая взрослая… Тебе сколько?

— Я в этом году уже школу кончаю! Через полтора месяца. — И, с беспокойством оглянувшись на телефонные будки, вспомнила: — Меня ждать должны были… но то ли я опоздала, то ли…

— Может, это я как раз тебя и ждал? — пошутил он и удивился близости к истине этой пришедшей ему незваной мысли: — Может, это я как раз тебя и ждал?..

— Опоздала… — призналась Оля. — Спешила, спешила, а… — Но, тряхнув челкой, словно отметая все печали, спросила: — А вы как живете, дядя Юра? Я все ваши фильмы смотрю, даже перед ребятами хвастаю: мы с Юрием Бенедиктовым соседями были…

— А я уезжаю… — вырвалось у него. — Уезжаю я, Оленька.

— Далеко?

— Дальше не бывает…

— Завидую… Я тоже мечтаю путешествовать. За границу небось?

— За границу… и даже еще дальше… — Бенедиктову стало не по себе от этого жалко-ироничного, самоуничижительного тона, которым он почему-то говорил о себе. — За границу добра и зла. Сейчас как раз проводы. То есть мне надо идти на проводы… — И вдруг, неожиданно для самого себя, предложил: — Слушай, а ты не хочешь меня проводить?.. То есть… то есть мне бы очень хотелось… одним словом, если ты не спешишь…

— Не зна-аю… — неуверенно протянула она. — Я-то — никуда, а вас ждут, сами сказали…

— Ну и пусть! — решился он. — Пускай их! Им и без меня весело. Выпьют за меня, помянут… Не хочу на собственных поминках быть тамадой. Ты меня и проводишь. Идет?.. Честно говоря, может быть, мне этого-то как раз и надо…

Она с недоверием, даже с опаской поглядела на него из-под медной своей челки, — но это все-таки был дядя Юра, и подозрения ее рассеялись.

— Давайте. Я же говорю — опоздала. Хоть могли бы и подождать! — кинула она с негодованием в сторону телефонных автоматов. И вдруг загорелась наверняка давней и совершенно для нее недостижимой мечтой: — В Дом кино?! Я никогда еще не была в Доме кино!..

Он взял ее под руку.

— Нет, Оленька… Туда нельзя. Понимаешь, мне туда никак уже… — Но, чтобы она не очень огорчилась, соврал: — Сегодня там закрыто, День Победы, ты забыла?.. Мы распрекрасно посидим где-нибудь здесь, на Арбате, тут ведь полно всяких заведений.

Они перешли подземным переходом на противоположную сторону и, сунув швейцару трешку, не стали ждать в очереди, а с ходу прошли в «Метелицу».

Официантке тоже пришлось сунуть трешку, но зато она раздобыла для них маленький столик на двоих, правда у самого оркестра, так что говорить друг с другом было совершенно невозможно, словно музыканты более всего были озабочены тем, чтобы помочь людям не слышать и не понимать друг друга.

Но Бенедиктов и рад был этому — он не знал, о чем говорить с Олей, не знал, какие мысли роятся под медной ее челкой, боялся, что она не поймет его, да и он сам не сможет ничего объяснить ей.