Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Миссис Джексон заплатила за старика от своего имени мои деньги, и Пепе водворился в доме. Вечером они с Факундо дымили табачком и расспрашивали друг друга о былом.

Один из первых вопросов был:

– А что-то сейчас Каники?

– Ладно болтать, негры, – сказала я. – Давайте-ка соберемся и съездим на старые места. По морю рукой подать.

Мы остались легки на подъем. На следующий вечер в маленькую каюту уложили припасы, воду, подняли парус.

Ехали вчетвером: Санди вызвался с нами.

– Филомено не справится один: он моряк пока неопытный.

– Санди, – сказала я, – ты можешь влипнуть с нами в историю. Мы сильно напроказили на том берегу.

– Если вы выйдете в море без меня, – сказал он, – вы влипнете в историю, едва подует норд-вест.

Он был прав, и мы отправились в путь, оставив дом и малышку на попечение брата и старой гувернантки.

Всегда на сердце тревожно и грустно, когда ступаешь на старые следы… Мы высадились в манграх неподалеку от Касильды. в том же самом провале, куда в памятную ночь врезалась барка, ведомая Каники.

Маленькая усадьба у ручья со сладкой водой казалась необитаемой: ни света, ни движения. Окна двухэтажного дома плотно закрыты ставнями. Ставни не открылись и утром, хотя во дворе хлопотали негры. Судя по всему, хозяйки дома нет… Подошла потихоньку к одному из работников, отошедших в сторонку, – я вспомнила его лицо и имя, и он меня тоже признал. Я спросила у него, где нинья.

Старик этот прикрыл рот рукой.

– Ты упала с луны? Ты что, не знаешь, что ее похоронили?

– Как похоронили? – остолбенела я. – Что случилось?

Старый мулат качал головой.

– Ты, унгана, видно, издалека… Я не буду ничего говорить. Ступайте в город, там Ма Ирене. Она сама расскажет.

Факундо привел нас в дом с колоннами на улице Ангелов. Ему приходилось там бывать, а если он где бывал, то дорогу запоминал крепко. Нам открыла расторопная, опрятная негритянка и позвала Ма Ирене.

Старуха появилась откуда-то сбоку, – не изменившаяся ни капли. Что значили для ее седин и морщин еще шесть лет?

– Пришли, бродяги, – сказала она. – Подойдите, я вас обниму. Я знала, что вы придете, да только вот опоздали немного. Их похоронили без вас. Ее – на кладбище, а его – у моря, на том месте, где застрелили. Ай, что с вами, негры, разве вы не знали, что так оно и будет?

Мы стояли как громом пораженные и плакали бы, если бы могли. …На ожерелье, что Каники преподнес возлюбленной, она выменяла у какой-то вдовы, испанки, собиравшейся домой, небольшой кафеталь, расположенный в горах в очень укромном месте, далеко от Тринидада. Она переехала туда до того, как ее беременность стала явной, и прожила там затворницей, пока не родила дочурку.

Флор де Оро – было подходящее имя для золотого цветочка, маленькой китаяночки, что появилась на свет. Она не была похожа ни на одного из своих родителей и на обоих сразу. Скорей всего, удалась в неведомого деда. Мягких очертаний скуластое личико, маленький вздернутый носик, нежно-розовые пухлые губы и огромные, черные, слегка раскосые миндалевидные глаза. Кожа цвета золотистой пшеничной корочки и пушистые, пышные, слегка волнистые иссиня-черные волосы, крошечные, узенькие кисти и ступни. Золотой цветочек с бесконечным испугом в глазах, лепившийся под костлявой рукой прабабки – единственной защиты и опоры.

Представляю, как на нее смотрел Каники, никогда не думавший оставить по себе потомство… Он даже на некоторое время оставил свои шалости, так что капитан Суарес, не слыша о нем ничего, подумал было, что смутьян с нами вместе подался в Африку. Но прошло немногим больше года, и опять то тут, то там стали появляться следы неугомонного китаезы – жестокие, хорошо продуманные убийства и избиения в тех местах, где уж очень прижимали рабов. От него досталось по плешивой макушке городскому судье, сеньору Вальверде, вымогавшему взятку с какого-то свободного цветного торговца за дело, которое и так должно было решиться в пользу бедолаги – и после этого снова замельтешили на всех углах и заборах листки и рисунком раскосой физиономии и изрядным числом нулей.

А нинья Марисели, обустроив свое новое приобретение, в котором приютила многих беглых, набранных по "протекции" супруга, вернулась в Тринидад. Она по-прежнему пользовалась в городе репутацией затворницы, смиренной старой девы, кандидатки в монахини. Никого не удивило, что именно к ее двери была подкинута в корзинке крошечная девочка с соответствующей случаю жалостливой анонимной запиской. Всех поразила ярко выраженная китайская внешность малютки, так подходившая к имени – Флор де Оро. Конечно, сеньорита приютила сиротку, оформив опеку по всем правилам.

"Бедняжка, – шептались в городе, – замуж ей уже не выйти, будет воспитывать приемыша".

Нинья не задержалась в Тринидаде и уехала в глухое горное имение "Лас Лагартес", прихватив с собой девочку. Ни одна самая досужая кумушка не заподозрила в китаяночке ее дочь.

А Каники пропадал на недели и на месяцы из маленького одноэтажного дома, который обслуживали люди самые доверенные, а в их числе, между прочим, небезызвестный портняжка по кличке Кандонго. В городском доме кум появлялся за все время раз или два, а в промежутках между прогулками возвращался в этот уютный, затерянный в Эскамбрае уголок. Сохли кофейные зерна под длинными навесами, шуршали терки, очищавшие семена от шелухи, плыл по временам терпкий запах от горящих очисток, смешиваясь с ароматом любимых гор.

Иногда он задерживался надолго. Не было случая, чтобы симаррона кто-то побеспокоил во время его отдыха, чтобы раздался условный свист или крик ночной птицы в неурочное время. Его тайное убежище не знал никто из его новых товарищей, хотя после нашего ухода с Аримао он прибился к другому паленке и там нашлись отчаянные головы, помогавшие то в одной, то в другой проделке. Филомено мог целые дни проводить в своей любимой комнате, – угловой, с дверьми на широкую веранду, обрывавшуюся прямо в непролазные заросли. Вечерами подолгу беседовал с Марисели, играл с девочкой, а не то устраивался на циновке с книгой. Читал что-нибудь об Африке или о мореплаваниях, а иногда у него в руках видели библию.

Христианином он так и не стал, и нинья оставила все попытки его обращения, любя и принимая бывшего раба таким, каков он был – раскаленные угли в узких глазах, темное облако смерти за плечами.

Чем ярче горит, тем быстрее сгорает… Он горел и сгорал, растрачивая силы.

Нинья каждый раз встречала бродягу, оборванного, усталого, случалось – раненого, и, отогревая его, каждый раз словно смутно надеялась, что уж теперь он не уйдет из комнаты, где было в жару прохладно, в дождь уютно и сухо, в зимние ветры – тепло. Но нет, раз за разом снова приходил вечер, когда, тихо и немелодично насвистывая, Каники чистил и смазывал свое ружье, затягивал тяжелый пояс с неизменным мачете и исчезал в непроглядной лесной чащобе. И каждый раз две женщины, две беззаветно преданные души, умирали от страха и молили, каждая своего бога: спаси и сохрани! – и были готовы ежеминутно к страшной вести. Но мандинга всегда выходил сухим из воды, – "потому что нинья его ждала, да, только поэтому. Иначе разве мог бы он баламутить округу столько лет, – ах нет, я знаю, в чем тут дело. Я уставала ждать, – два, три, четыре месяца подряд, но нинья говорила: нет, Ма, ничего, он просто очень далеко забрался, с ним ничего страшного".

Беда пришла с другой стороны.

Однажды, когда Каники пропал обычным образом, Марисели с Ма Ирене и девочкой отправились в Тринидад. Шла страстная неделя, канун пасхи, и нинья хотела быть в эти священные для нее дни в привычном, с детства знакомом храме.

В высоком доме с колоннами ее ждали гости, давно не виденные: донья Елена, сестра покойной матери, и Хосе Антонио, ее сын, тот самый, за которого она отказалась выйти замуж целую вечность назад.

Выражения на их лицах не сулили ничего доброго.

"Бесстыжая", "распутница", "позор нашего рода" стали самыми мягкими выражениями в устах родной тетки, желавшей когда-то заменить ей мать. Донья Елена говорила долго и язвительно.

Марисели не дрогнули ни одним мускулом лица, выслушивая поток обвинений и оскорблений. Только залилась лихорадочным румянцем и спросила:

– Что вы от меня хотите?

Тогда тетка перешла к делу, суть которого заключалась в одной фразе:

– Подписываешь кузену дарственную на все твое состояние и удаляешься в любой по твоему выбору монастырь. Иначе твое преступное поведение будет открыто всем, в том числе представителям закона. Мы великодушны: ты будешь замаливать свои грехи вместо того, чтобы гнить на каторге.

Но не зря столько лет нинья была подругой симаррона.

– Вы очень великодушны, – сказала она, – за новое состояние взамен промотанного. Моя вина лишь в том, что я любила и люблю. Ваша больше стократ, потому что ваше негодование замешано на алчности. Сейчас ваша сила; но господь воздаст за подлость, как Иуде. Я подготовлю необходимые документы и завтра утром отнесу их к нотариусу. После этого я приму участие в процессии по случаю страстной Пятницы. К ее окончанию все будет готово.