Мемуары - Гасьен де Куртиль

Эти слова, с какими перед всем народом обратился ко мне человек, кого через один момент собирались вешать, наделали мне почти столько же неприятностей, как если бы я был совершенно таким же преступником, как и он. Однако, так как он еще и попросил, чтобы я захотел его простить, дабы умереть добрым христианином, я счел себя обязанным ответить ему, несмотря на охватившее меня смущение. Наш разговор, тем не менее, не был особенно долог, как это может представиться. Я удовлетворился тем, что простил ему от всего моего сердца; итак, в тот же момент повозка тронулась, и он претерпел вполне заслуженную кару. Тотчас все те, кто слышали, как он со мной разговаривал, начали не только бросать на меня косые взгляды, но и предупреждать стоявших рядом, что здесь имелся один из этих преступников, кто был узнан одним из его сообщников — вскоре я был окружен великим множеством зрителей, ожидавших с момента на момент, что за мной придут, чтобы схватить и, самое большее через сорок восемь часов, подвергнуть той же. казни, какой предавали его в настоящее время. Лишь те, кто находились совсем близко ко мне, не могли поверить в то, во что остальные поверили так легко. Так как они слышали слово в слово то, что сказал мне преступник, они прекрасно знали, что я не был виновен, разве что они нашли бы удовольствие надувать самих себя. Я был еще более сконфужен, чем прежде, видя, как столько людей уставились на меня. Я, конечно, догадывался о мыслях большинства; так как оно больше расположено, как и всякая толпа, верить дурному, чем хорошему, достаточно было преступнику обратиться ко мне с единственным словом, как оно тут же было истолковано мне во вред. Это заставило меня приложить новые усилия, чтобы вырваться из зажавших меня тисков. Те, кто следили за мной, были этим страшно возмущены, потому как вообразили себе, будто я сделал это движение исключительно для того, чтобы спастись. И тут они начали освистывать меня, ни больше, ни меньше, как если бы я был бешеным псом.

Так как эти преступники были своего рода бретерами, и стражники могли подумать, что весь этот шум произошел лишь из-за того, что появились люди, желавшие их спасти, они начали разворачиваться в мою сторону и принимать меры к отражению нападения. Это произвело некую диверсию в мою пользу; их кони раздвигали тех, кто был к ним поближе, те опрокидывались на других, другие на следующих и так далее; в общем, никогда еще не видели большего беспорядка и смятения, чем тогда среди всего этого благородного собрания. Это еще больше, чем прежде, помешало мне выбраться оттуда; а так как стражники постоянно подталкивали преступников к виселице и уже возводили к ней женщину, кто должна была начать эту грустную пляску, все мои зрители начали тогда отводить от меня глаза и устремлять их к этой презренной. Мне ни к чему было больше так краснеть, и, наконец, когда эта женщина претерпела наказание, какого заслуживало ее преступление, и двое других преступников последовали за ней, едва их казнь была завершена, как одни побрели в одну сторону, другие в другую. Вот так я увидел себя освобожденным не только от принуждения, в каком меня держали более часа, но еще и от битвы, какой прежде была занята моя голова.

/Потерянная расписка./ Однако настало время, когда я должен был понести кару за легкомысленную потерю расписки, написанной мной когда-то Монтигре. Она попала в руки, уж не знаю, кого именно, но так как это, должно быть, были руки какого-то мерзавца, пытавшегося делать деньги изо всего, что угодно, он столь усердно принялся за расследование, кто такой был этот Монтигре, что раскрыл это в конце концов. Так как Монтигре был мертв, он не мог обратиться к нему для извлечения какой-либо пользы за возвращение расписки, но за неимением его самого, он нашел его Прокурора и спросил у него имя его наследников; Прокурор ответил ему, что у того их не было вовсе; он умер несостоятельным, и только одному человеку он задолжал более десяти тысяч экю за расходы и кое-какие другие вещи того же сорта, за что и был приговорён. Он спросил у него, кем был этот человек, видимо, дабы узнать, не будет ли он в настроении потребовать уплаты по этой расписке. Так как это я был должен указанную сумму, он рассудил, что если другой получит в руки расписку, он сможет предъявить свои права против меня. Прокурор назвал ему Росне и имя того, кто занимался его делами в Париже. Этот человек тотчас отправился на поиски названного ему адвоката и спросил у него, где бы он смог получить новости о его мэтре; так как он увидел, что тот с ним хитрит, поскольку не знает, с какой целью об этом спрашивает, он откровенно открыл тому повод своего визита. Росне скрывался в Париже в какой-то паршивой дыре; его крючкотвор нашел его там и отдал ему рапорт, а так как он знал, что тот прячется исключительно из любви ко мне, он поведал ему, что нашел кое-что, чем бы можно было меня слегка огорчить. Росне осведомился у него, что бы это могло быть, и когда другой все ему рассказал, он порекомендовал ему поостеречься, как бы это не оказалось коварством с целью его поймать; так как я не мог его настичь, я, может быть, пытался завлечь его этим на какое-нибудь свидание; он еще не совсем сошел с ума, чтобы полагаться на такое, но если появившийся человек был чистосердечен, это вскоре обнаружится по тому, не поколеблется ли он отдать ему эту расписку, не вынуждая его показываться самому. Крючкотвор нашел его совершенно правым, и так как он сказал человеку зайти к нему еще раз, и он даст окончательный ответ, когда тот к нему вернется, он спокойно его поджидал; человек не преминул возвратиться; он был чересчур жаден, чтобы упустить такую благоприятную возможность. Он получил кое-какую мзду за эту расписку, и едва Росне оказался ее хозяином по совету своего крючкотвора, или, может быть, по своим собственным соображениям, поскольку он вполне достаточно знал в области зловредности, чтобы не нуждаться ни в чьих уроках, он втихомолку устроил мне вызов в суд, дабы увидеть меня приговоренным к выплате этой суммы в зачет погашения долга Монтигре. Этому вызову должно было предшествовать наложение ареста на все мое имущество, казалось, соответствовавшее всем формам. Он подстроил еще и всякие другие приемы крючкотворства, к каким обычно прибегают в такого сорта ситуациях, когда хотят поддержать первую ложь. Он даже запасся постановлением о моем заочном осуждении. Я не мог ничему этому воспротивиться, потому как вся процедура осуществлялась точно так же, как и первая, то есть, я о ней не имел ни малейшего понятия. Все уведомления о решениях суда от меня скрывались, и этот отъявленный мошенник, гораздо лучше умевший жаловаться, чем драться, оставил на какое-то время это дело в покое, как вдруг я получил оскорбление, какого и более ловкий человек, чем я, никогда не смог бы избежать.

/Арест на публике./ Он подстроил мне приговор об аресте для уплаты этой суммы; итак, находясь однажды во Дворце вместе с дамами, я был схвачен, когда меньше всего об этом думал, дюжиной стражников, запихнувших меня в Консьержери, прежде, чем я успел взять в руку шпагу, чтобы помешать им произвести надо мной выходку вроде этой. В то же время я остолбенел от срама, особенно когда оказался в проходе между двумя дверьми с зарешеченными окнами, дабы позволить помощникам тюремщиков оценить, хороша ли у меня физиономия, поскольку это практикуется по отношению ко всем, поступающим в тюрьму; этим помощникам тюремщиков нужно время и место, приспособленное для изучения их заключенных, дабы распознавать их дичь; без этого она могла бы упорхнуть от них во всякий день, и эту предосторожность они почитали слишком необходимой, чтобы манкировать ею в каком бы то ни было роде.

Одна из Дам, вместе с кем я находился, была женой Советника по Ходатайствам Дворца; она нашла в себе довольно присутствия духа, пошла и рассказала мужу, кто принадлежал к моим друзьям, какой со мной произошел несчастный случай. Он был, впрочем, в своей комнате, куда ему принесли важное дело, но так как оно показалось ему менее значительным, чем выяснить, какую он мог бы оказать мне услугу, он тут же вышел и явился в Консьержери. У меня не было никакого желания смеяться; меня усадили на скамью, как какого-то недоросля, причем мне не было даже позволено прикрыть руками лицо. Никто не поинтересовался, не болела ли у меня голова, и хотел ли я держать ее прямо; сейчас же явился человек и сказал мне: «Уберите вашу руку, здесь не место прятаться». Мой Советник не смог бы, может быть, помешать себе рассмеяться, увидев, какую я скорчил мину, если бы не боялся огорчить меня еще больше, последовав своей склонности. Итак, он принял серьезный вид, хотя не имел к этому никакого желания, и спросил меня, что могло бы послужить причиной этой обиды, какую мне нанесли. Я наивно ответил ему, что и сам ничего не понимаю, как это и было в действительности; должно быть, по всей вероятности, меня приняли за кого-то другого, потому как за мной не числилось никакого дела, ни криминального, ни гражданского. Он мне возразил, что не слишком-то я был любопытен, раз не осведомился об этом с тех пор, как был здесь; я должен был все выведать у тюремщика, ведь он обязан по моему требованию представить копию моей записи в тюремной книге. Я ему ответил — для того, чтобы сделать то, о чем он мне говорил, мне нужно было сначала об этом знать, а я едва ли знаю и в этот час, когда он со мной говорит, что это за запись в тюремной книге; я никогда не разбирался в делах, и, выехав из моей страны в возрасте, когда совершенно не знают, что такое тюрьма, знал об этом ничуть не больше и в настоящее время, потому как всегда занимался военным ремеслом, никогда не вмешиваясь во что-либо другое; все мои познания в этой области ограничивались тюрьмой для наших солдат; но поскольку он знал гораздо больше меня по этой части, я умолял его сделать здесь все, что потребуется.