Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

Он закурил сигарету, рука, державшая спичку, дрожала.

Но хотя мальчик говорил с детской обидой и озлоблением, они почувствовали, что в его словах есть доля правды.

— Дети! Дети! — грустно сказала Элиза.— Мы должны стараться любить друг друга. Давайте проведем это рождество мирно — то, что осталось. Может быть, это последнее рождество, которое мы празднуем все вместе. – Она заплакала.— Я прожила такую тяжелую жизнь,— сказала она,— все время волнения и невзгоды. По-моему, я заслужила немного покоя и счастья на старости лет.

В них проснулся старый горький стыд, они не осмелиливались взглянуть друг на друга. Но потрясла их и усмирила бездонная загадка боли и смятения, искромсавшая их жизнь.

— Никто не против тебя, Джин,— спокойно начал Люк. – Мы хотим помочь тебе, увидеть, что из тебя что-то вышло. Ты — наша последняя надежда, если ты пристрастишься к спиртному, как все мы, с тобой будет покончено.

Юджина охватило утомление. Его голос стал глухим и монотонным, и в том, что он сказал, была необоримая окончательность.

— А как ты собираешься помешать мне пристраститься к спиртному, Люк? —• сказал он.— Бросаясь на меня сзади и начиная меня душить? Больше ты никогда ничего не делал, чтобы узнать меня поближе.

— А? — иронически заметил Люк.— Ты считаешь, что мы тебя не понимаем?

— Да,— негромко сказал Юджин.— По-моему, не понимаете. Вы ничего обо мне не знаете. Я ничего не знаю ни о тебе, ни о ком из вас. Я прожил рядом с вами семнадцать лет, и я чужой вам. За все это время ты хоть раз разговаривал со мною как брат? Рассказал ли ты мне что-нибудь о себе? Ты когда-нибудь пробовал стать моим другом или хотя бы товарищем?

— Яне знаю, чего ты хочешь,— ответил Люк,— но мне казалось, что я делаю как лучше. Рассказать о себе — но что бы ты хотел знать?

Ну,— сказал медленно Юджин,— ты на шесть лет старше меня: ты уезжал учиться, ты работал в больших городах, а теперь ты служишь в военном флоте Соединенных Штатов. Почему ты всегда держишься, как господь всемогущий? — продолжал он с едкой горечью.— Я ведь знаю, как ведут себя моряки! Ты не лучше меня! Как насчет выпивки? А насчет женщин?

Так при матери не говорят,— строго сказал Люк.

Да, сын,— сказала Элиза обеспокоенно,— мне не нравятся такие разговоры.

Хорошо, я не буду говорить так,— сказал Юджин.— Но я заранее знал, что ты скажешь именно это. Мы не хотим, чтобы нам говорили то, что нам и так известно. Мы не хотим называть вещи своими именами, хотя и готовы называть друг друга оскорбительными кличками. Мы называем подлость благородством, а ненависть — честью. Чтобы превратить себя в героя, ты должен выставить меня подлецом. Ты и в этом не сознаешься, но это так. Ну, хорошо, Люк, мы не будем говорить ни о черных, ни о белых дамах, с которыми ты, быть может, знаком, раз это тебя смущает. Продолжай изображать из себя бога, а я буду внимать твоим наставлениям, как мальчик в воскресной школе. Но я предпочел бы просто перечесть десять заповедей, в которых это изложено короче и лучше.

— Сын,— сказала Элиза со старой своей тревогой и безнадежностью,— нам надо стараться ладить друг с другом.

— Нет,— сказал он.— Я один. Я пробыл тут у вас в ученичестве семнадцать лет, но оно приходит к концу. Я знаю теперь, что мне удастся спастить; я знаю, что невинен перед вами ни в каком преступлении, и больше я вас не боюсь.

Что ты, милый! — сказала Элиза.— Мы делали для тебя все, что могли. В каком преступлении мы тебя обвиняем?

В том, что я дышу вашим воздухом, ем вашу еду, сплю под вашей крышей; в том, что ваша кровь течет в моих жилах; в том, что я принимал ваши жертвы и одолжения и в том, что я неблагодарен.

Мы все должны быть благодарны за то, что имеем,— нравоучительно сказал Люк.— Много людей с радостью отдали бы правый глаз за те возможности, кото

рые тебе предоставляли.

Мне ничего не предоставляли! — страстно сказал Юджин, повышая охрипнувший голос.— Я больше не намерен смиренно сносить в этом доме все. Мои возможности я создал сам вопреки вам всем и вашему сопротивлению. Вы послали меня в университет, потому что у вас не оставалось другого выхода, когда весь город осудил бы вас, если бы вы этого не сделали. Вы послали меня после того, как Леонарды три года превозносили меня, и послали на год раньше, чем следовало бы, когда мне не ю еще шестнадцати — с коробкой бутербродов, одним сменным костюмом и наставлениями вести себя хорошо.

— Они, кроме этого, посылали тебе деньги,— сказал Люк.— Не забывай этого.

— Если бы я и позабыл, то вы, остальные, мне об этом напомнили бы,— ответил Юджин.— В этом-то все и дело, верно? Мое преступление в тот вечер заключалось не в том, что я напился, а в том, что я напился не на свои деньги. Если бы я плохо учился в университете на свои деньги, вы бы не посмели ничего мне сказать, но если я хорошо учусь на ваши деньги, вы не забываете напоминать о своей доброте и о моей недостойности.

— Да что ты, сын? — дипломатично сказала Элиза. — Никто и слова дурного не сказал о том, как ты учишься. Мы гордимся тобой.

— Напрасно,— сказал он угрюмо.— Я потратил зря немало времени и денег. Но я кое-что извлек из этого… во всяком случае, больше других — и работал за свое

жалование так, как вы этого заслуживали. Я дал вам за ваши деньги все, что положено, и мне не за что вас благодарить.

То есть как? То есть как?! — резко сказала Элиза.

Я сказал, что мне не за что вас благодарить, но я беру свои слова назад.

— Так-то лучше,— сказал Люк.

Да, мне есть за что вас благодарить,— сказал Юджин.— Благодарю за каждую грязную страстишку и похоть, живущую в оскверненной крови моих благородных предков. Благодарю.за каждую язву, которая может разъесть меня. Благодарю за любовь и милосердие, которые мяли меня о лохань за день до рождения. Благодарю за деревенскую бабку, которая принимала меня и загноила мой пупок. Благодарю за каждый удар и проклятие, полученные от всех вас в детстве, за все грязные каморки, в которых я спал по вашей милости, за десять миллионов часов жестокости или равнодушия и за тридцать минут дешевых советов.

Противоестественный сын! — прошептала Элиза.— Противоестественный! Ты понесешь кару, если в небесах есть справедливый господь.

— О, конечно, есть! Не сомневаюсь! — воскликнул Юджин.— Потому что я уже несу кару. Черт побери! Всю оставшуюся мне жизнь я должен буду по кусочкам возвращать себе мужество, заживляя и забывая все раны, которые вы наносили мне, пока я был ребенком. Когда в первый раз выбрался из колыбели, я пополз к двери, с тех пор я все время пытаюсь спастись. И теперь наконец я освободился от вас всех, хотя вы еще можете удержать меня на несолько лет. Если я и не свободен, то я, во всяком случае, заперт в моей собственной тюрьме, и постараюсь навести хоть какой-нибудь порядок, внести хоть чуточку красоты в путаницу моей жизни. Я найду выход, пусть хоть через двадцать лет, и найду его один.

— Один? — подозрительно спросила Элиза.— Куда ты собираешься?

– А! — сказал он.— Ты и не заметила? Я уже ушел.

XXXIII

Оставшиеся несколько дней каникул он почти не бывал дома, появляясь только, чтобы торопливо поесть, и поздно ночью. Он ждал отъезда, как узник свободы. Скорбная, прощальная увертюра — мокрые глаза на перроне, внезапное излучение лихорадочной теплоты чувств, изъявление любви при звуке свистка — на этот раз не растрогала его. Слезные железы, начал он понимать, подобно потовым, развились из клеток кожи, и достаточно одного вида паровоза, чтобы выбить из них соленую искру. А потому он держался со спокойной невозмутимостью джентльмена, который, отправляясь в гости за город, стоит в шумной толпе в ожидании парома.

Он благословил слова, с помощью которых столь удачно определил свое положение как человека на жаловании. Они выражали и утверждали жизненную позицию, а кроме того, в известной степени оберегали его от постоянной предательской власти чувств. Всю весну он деятельно отличался во всевозможных областях, зная, что звон подобной монеты будет понятен их ушам. Он добросовестно сообщал о всех своих достижениях; его имя не раз появлялось в снисходительных алтамонтских газетах. Гант с трдостью сохранял вырезки и при каждом удобном случае читал их постояльцам.

Юджин получил два коротких неловких письма от Бена, который жил теперь в ста милях от него, в табачном городе. На пасху Юджин гостил у него — в квартире, где безошибочная судьба Бена вновь бросила его в гостеприимные объятия седовласой вдовы. Ей было под пятьдесят — красивая глупая женщина, которая ласкала и дразнила его, как обожаемое дитя. Она с бессмысленным хихиканьем называла его «Кудрянчиком», на что он отвечал обычной угрюмой мольбой к своему Творцу: «О, бога ради! Нет, только послушать!» Она вновь обрела поразительную девичью проказливость и в припадке игривости вдруг подскакивала к «Кудрянчику», тыкала его под ребра и упархивала с торжествующим возгласом: «Ага! Попался!»