Опрокинутый мир - Кристофер Прист

Потом река стала шире, на одном из ее берегов был прогулочный парк. Гирлянды и цветные лампочки на деревьях, многоцветный дым, пробивающийся между ветвей, костры и люди вокруг них. Большой, подсвеченный софитами помост с массой танцующих. И все это беззвучно, призрачно, словно во сне.

Корабль развернулся и пошел к берегу. Впереди виднелась светящаяся вывеска пароходства и обширная, ярко освещенная прожекторами парковочная площадка. В дальнем конце площадки стояло несколько машин, но ни в них, ни рядом с ними никого не было, так что никто нас здесь не ждал.

На мостике звякнул машинный телеграф, и буквально через секунду палуба перестала дрожать. Точность лоцмана граничила с чудом: лишенный управления корабль скользил прямо к причальной стенке; к тому моменту, как он коснулся старых покрышек и веревочных амортизаторов, скорость упала практически до нуля.

На корабле не было слышно ни звука; казалось, что город накрыл нас своим молчанием. Городские огни сияли слишком ярко, чтобы можно было их рассмотреть; щедро рассыпая свет, они не давали освещения.

— Питер, пережди здесь вместе со мной. Утром корабль отплывает обратно.

— Зачем эти бессмысленные разговоры? Ты же знаешь, что я сойду на берег.

Я повернулся и взглянул на Сери, она так и сидела на скамейке, ежась от свежего речного ветра.

— Если ты даже найдешь Грацию, она тебя отвергнет — точно так же, как ты отвергаешь меня.

— Так ты признаешь, что она не умерла?

— Это ты мне сказал, что она умерла, а теперь тебе помнится иначе.

— Я непременно ее найду.

— Тогда я тебя потеряю. Разве это тебе безразлично?

Ее горестное лицо было залито светом города.

— Что бы ни случилось, — сказал я, — ты всегда будешь со мной.

— Это ты сейчас так говоришь, чтобы меня успокоить. И как же теперь наши с тобой совместные планы?

Я смотрел на нее, не в силах что-либо сказать. Конечно, Сери сотворила меня на Коллаго, но за год до этого, в белой комнате, я сотворил ее. У нее не было жизни, отдельной от моей, но ее отчаяние казалось вполне реальным, в нем была горестная правда.

— Ты думаешь, — сказала она, — что меня в действительности нет, что я живу только для тебя. Некое приложение, дополнение… Я прочитала это в твоей рукописи. Ты сделал мне жизнь, а теперь пытаешься ее отрицать. Ты думаешь, что знаешь, кто такая я, но ты не знаешь и не можешь знать ни на йоту больше того, что я в тебя вложила. Я любила тебя, когда ты был беспомощным, когда ты зависел от меня, как ребенок. Я рассказала тебе о нас, рассказала, что мы любили друг друга, но ты прочитал свою рукопись и поверил в нечто иное. Каждый день я видела тебя и вспоминала, каким ты был прежде, и горевала о том, что я утратила. Питер, поверь ты мне хоть сейчас… Сколь бы ни был хорош твой вымысел, в нем нельзя жить! Все, о чем мы говорили до того, как ты сбежал…

Сери заплакала, и я ждал, пока она успокоится, глядя сверху на ее макушку, обнимая ее худенькие плечи. В ночи ее волосы казались темнее, ветер их растрепал, а соленые брызги скрутили в завитки. Уже не всхлипывая, она взглянула на меня широко раскрытыми глазами, в которых стояла знакомая мне боль.

На мгновение мне стало понятно, кто она такая в действительности, кого она заместила, и я обнял ее еще крепче, нещадно коря себя за ту боль, что ей причинил. Но когда я поцеловал ее в затылок, она резко развернулась и посмотрела мне прямо в лицо.

— Питер, ты меня любишь?

Сери страдала из-за нежности, исторгнутой мною из нее. Я знал ее как продолжение моих желаний, материализацию моих ошибок с Грацией. Я знал, что любить ее — это любить себя, а отринуть ее — это без нужды умножить боль. Я медлил, собираясь с силами для неправды.

— Да, — сказал я, и мы поцеловались.

Ее губы соприкасались с моими, ее гибкое тело прижималось ко мне. Она была реальна, как реальны были оставшиеся позади острова, как корабль, на чьей палубе мы стояли, как сияющий город, ждавший нас впереди.

— Тогда останься со мной, — сказала Сери.

Но мы сходили на корму, нашли мой саквояж, а затем прошли по гулким пустым коридорам к месту, откуда на берег были спущены сходни. Мы сошли на берег, ступая по рифленым деревянным ступенькам, поднырнув по дороге под один из стальных тросов, крепивших корабль к причалу.

Мы пересекли парковочную площадку, пробрались сквозь строй припаркованных машин, поднялись по ступенькам и вышли на улицу. Беззвучно проехал трамвай.

— Слушай, — сказал я, — а ты знаешь хоть примерно, где мы находимся?

— Нет, но этот трамвай идет в центр.

Я знал, что это Джетра, и знал, что она изменится. Мы пошли в том же направлении, что и проехавший трамвай. По грязной, плохо освещенной припортовой улице вовсю разгуливал ветер; слава еще богу, что ночь хоть отчасти скрадывала ее убожество. Мы шли довольно долго и в конце концов оказались на обширной площади, в дальнем конце которой, за идеально подстриженным газоном, стояло беломраморное здание с колоннадой.

— Это Сеньория, — сказала Сери.

— Я знаю.

А как же мне было не знать. В давние времена здесь была резиденция правительства, затем Сеньор переехал за город, и Сеньория стала туристической достопримечательностью, затем началась война, и она стала ничем. И всю мою жизнь в Джетре она оставалась ничем, красивым мраморным зданием, не имевшим никакого значения.

Рядом с дворцом был общественный парк, его наискось рассекала широкая, освещенная фонарями аллея. Туда я и свернул, желая сократить дорогу. Аллея шла вверх и вскоре привела нас на плоскую верхушку расположенного в центре парка холма, оттуда была видна большая часть города.

— Вот здесь я купил лотерейный билет, — сказал я.

Это воспоминание было слишком ярким, чтобы утратиться. Тот день, деревянный ларек, молодой солдат в парадной форме, с жестким фиксирующим ошейником. Теперь тут было пустынно, я смотрел поверх крыш и дальше, на во тьме терявшееся море. Где-то там был Сказочный архипелаг: нейтральная территория, простор для странствий, место, куда можно бежать, раздел между прошлым и настоящим. Я чувствовал, как затихает зов островов, чувствовал, что Сери это тоже чувствует. Она всегда отождествлялась с островами; если этот зов замрет окончательно, станет ли она обыкновенной, будничной?

Я взглянул на нее, на ее осунувшееся лицо и встрепанные ветром волосы, на тоненькую фигурку, на широко раскрытые глаза.

Через несколько минут мы пошли дальше, спустились с холма и попали прямо на один из бульваров, проходивших через центр Джетры. Здесь движение было оживленнее. По полосам, отделенным заграждениями от трамвайных путей, спешили экипажи и автомобили. Тишина рассеивалась. Я услышал звон трамвая, а затем скрежет железных ободьев колес по брусчатке. Рывком распахнулась дверь какого-то бара. На улицу выплеснулись яркий свет и обрывки звуков. Я услышал звон бутылок и стаканов, звяканье кассового аппарата, женский смех, монотонный долбеж поп-музыки.

Грохоча на стыках, промчался трамвай.

— Может, зайдем поесть, — предложил я, проходя мимо кафе. Запахи пищи притягивали с почти неодолимой силой.

— Как хочешь, — сказала Сери, и мы пошли дальше.

Я не имел представления, где мы и куда мы идем. Мы подошли к еще одному перекрестку, смутно мне знакомому, и тут, не сговариваясь, остановились. Я устал, тяжелый саквояж оттягивал мне руку. С ревом проносящиеся машины заставляли нас говорить, повышая голос.

— Даже не понимаю, зачем я хожу за тобой, — сказала Сери. — Ты же все равно меня бросишь, верно?

Она выглядела такой усталой и несчастной, что я боялся ответить.

— Я должен найти Грацию, — сказал я в конце концов.

— Грации нет.

— Я должен в этом убедиться.

Где-то здесь был Лондон, а где-то в Лондоне была Грация. Я знал, что найду ее в белой комнате, где по полу разбросаны листы неисписанной бумаги, похожие на островки неприкрашенной истины, предвещающие то, чему суждено быть. Она будет там, и она увидит, что я выбрался из своей фантазии. Теперь я был полон.

— Питер, распростись с этой верой. Возвращайся со мной на острова.

— Нет, я не могу. Я должен ее найти.

Сери помолчала, глядя на загаженный тротуар.

— Ты бессмертник, — сказала она, и было видно, что сказано это в отчаянии, как последний довод. — Ты понимаешь, что это значит?

— Теперь, к сожалению, это не значит для меня ничего. Я больше не верю, что это случилось.

Сери подняла руку и потрогала меня за ухом. Это место все еще оставалось чувствительным, и я непроизвольно отдернулся.

— На островах ты будешь жить вечно, — сказала она. — А покинув острова, ты станешь обычным. Острова вечные, и ты будешь там свободен от времени.

— Нет. — Я упрямо затряс головой. — Я больше не верю, Сери. Все это не мое, мне там не место.