Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Много лет назад мой отец тоже бежал в Буэнос-Айрес. Когда он появился в городе, он был уже в летах, но внутренняя сила привлекала к нему людей и вселяла уважение. Вы, наверное, знаете, каким был Буэнос-Айрес в те времена? Киломбос и карты, полынная настойка и калья, аламсены и поножовщина… особенно в Палермо, Корралесе и Бахо. И вот мой отец приехал сюда и остался. Он всегда говорил, что он с Севера, возможно, это значило – из Штатов. Лунфардо он совсем не знал, да и вообще говорил по-нашему с акцентом. Имя, которым он назвался, было настолько ненастоящим, что сейчас я даже не могу его вспомнить. Тем более что все у нас в квартале называли его Механиком, потому что он мог разобраться с любым механизмом.

Он снял комнату на втором этаже у вдовы, сеньоры Клементины, достойной женщины.

Я уже говорил, он был в годах, но заставил уважать себя. Го ворили, что он никогда не спит: он всегда слышал, если кто-то приближался к его двери, и успевал открыть ее раньше, чем гость брался за ручку. Скоро как-то само собой получилось, что рядом с ним почти всегда находилось несколько верных парней, из тех, что хорошо умеют обращаться с ножом. Вместе они проворачивали разные дела, и рассказы о них затмили даже славу дона Элисио из шайки квартала Ориенталь. Впрочем, там не было ничего такого, что стоило бы вспоминать спустя столько лет. Вскоре Механик завел себе женщину, Луханеру, и черный, с отливом, мотоцикл.

Дружба не менее таинственна, чем любовь или какое-нибудь другое обличие путаницы, именуемой жизнью. Среди парней, окружавших Механика, был некто Сантьяго Фишбейн, бедный рыжий паренек с окраины, застенчивый и трусоватый. Я никогда не мог понять, чем он так понравился Механику, что тот приблизил его.

По вечерам Сантьяго сидел в аламсене с Механиком и Луханерой, пил калью и слушал хабанеру. Механик называл Сантьяго «сынок» и, может, действительно видел в нем сына, которого у него никогда не было.

Никто не знал, отчего Механик бежал. Говорили, что он – знаменитый бандит, который взрывал сейфы в Сан-Франциско. Другие говорили, что он – революционер, скрывающийся от полиции. Как-то вечером, когда лампы в аламсене светили особенно тускло, а хабанера заставляла грустить и вспоминать прошлое, Механик обмолвился Сантьяго, что его предал человек, которому он доверял.

– Мы вместе провернули одно дельце, – сказал Механик. – Вдвоем, против целого города. Там было много крутых парней, а в конце не осталось ни одного. И тогда-то я понял, что мой товарищ просто выполняет заказ хозяина этого городка, старика Абрахама Джея.

– Он сдал вас в полицию? – спросил Сантьяго.

– Нет, я убежал раньше, – ответил Механик, – сразу после того, как в город вошли федеральные войска.

Тогда Сантьяго подумал, что речь идет о каком-то эпизоде гражданской войны – возможно, в Мексике. Он все равно не понял деталей, но через несколько дней знакомый полицейский сказал, что за голову Механика давно уже назначена награда.

Однажды ночью, на танцах у Парды, Механик услышал Фриду. Я говорю «услышал», потому что смотреть там было не на что: смуглая, полуеврейка-полуиндианка, со сросшимися бровями, да еще и хромая. Говорили, девчонкой она попала в аварию и осталась калекой на всю жизнь. Тогда были совсем иные времена. Женщине, чтобы выжить, нужен был мужчина. А на что могла рассчитывать Фрида, которая не могла даже танцевать?

Но у нее был голос. Столько лет прошло, а когда вспоминаю, как она пела, – мурашки по коже. Однажды кто-то из парней сказал Фриде, что ей бы со сцены выступать, – но она только рассмеялась. По вечерам она пела в аламсенах, бывало, сама играла на гитаре, а иногда ей аккомпанировал кто-то из музыкантов.

Так вот, когда Механик услышал ее голос – он забыл обо всем. Он встал и пошел к Фриде, оставив вдвоем Луханеру и Сантьяго.

Сейчас Луханера давно умерла, но надо было видеть ее в свое время. Одни глаза чего стоили: увидишь – не уснешь.

Одним словом, это была не такая женщина, которую можно было запросто бросить. Она посмотрела на Сантьяго. Глаза у нее были черные и бездонные.

На следующий вечер Сантьяго зашел к Механику. Как всегда, Механик открыл дверь, едва гость поднялся на площадку, – и там, на площадке, Сантьяго несколько раз ударил его ножом в грудь. Прибежавшая на шум сеньора Клементина рассказывала, что Механик посмотрел на убийцу с мягким укором и сказал с медлительным удивлением: «Ну и ну, парень!» – а потом добавил несколько слов на неизвестном языке. Так или иначе, через минуту Механик уже напоминал ненужный хлам, как все мертвецы. Сеньора Клементина так и сказала, когда пришла полиция:

– Был настоящий мужчина, а теперь нужен одним только мухам.

Ни полиция, ни дружки Механика так и не поймали Сантьяго. Говорили, парень бежал в Восточную Республику и устроился рабочим. Однажды вечером он выходил с фабрики, кирпичный цвет ее стен сливался с закатным небом. Сантьяго вспомнил, как расплывалось пятно крови на груди Механика, когда тот, умирая, сказал на идиш:

– Противно сдохнуть вдали от Родины.

Это и были последние слова Механика, а вовсе не «ну и ну, парень», которые еще много лет передавали из уст в уста в аламсенах и барах. Но об этом никто так и не узнал: сеньора Клементина не понимала на идиш, а Сантьяго никому не рассказывал.

Спустя много лет, когда эта история забылась, он вернулся в Буэнос-Айрес и поселился в Сан-Тельмо, который всегда был тихим кварталом.

Почему Сантьяго убил Механика? Одни говорили, что из-за Луханеры, другие – что ему заплатил дон Элисио или он соблазнился обещанной наградой. Так ли это важно? Просто встретились два человека, старый и молодой. Старый называл молодого своим сыном, а тот его убил. Вот и все.

Боюсь, что в моем пересказе эта история звучит слишком высокопарно, – возможно, виной тому текила, подменившая подлинные слова прочитанными в книгах. Да к тому же история человека, который делал революцию, а получил полицейский режим, хорошо знакома любому русскому; то, что изгнанник встретил свою смерть в Латинской Америке, только прибавляет местного колориту.

Чтобы отплатить старику за историю, я рассказал о молодой американке, нашедшей на Кубе свою любовь и счастье, – или какую-то другую байку из числа тех, что я всегда любил рассказывать.

В такси по дороге в отель я вырубился – и эти пятнадцать минут протрезвили меня. Ворочаясь без сна в гостиничной кровати, я никак не мог отделаться от ощущения, что рассказанная мне история прервалась на полуслове, будто у меня были какие-то вопросы, на которые я все еще ожидал услышать ответ.

Только утром, когда темные портьеры уже не могли сдержать натиск яркого солнца, я понял: рассказчик начал с того, что назвал Механика своим отцом, – и все время я пытался угадать, кто же из героинь истории окажется его матерью. Я думал о Луханере и о Фриде, возможно, даже о сеньоре Клементине – но мой собеседник ничего об этом не сказал. Возможно, он придумывал свою историю на ходу и к концу рассказа уже забыл, с чего начал.

Впрочем, одна деталь навела меня на догадку, которая теперь кажется мне единственно правильной. Только Сантьяго знал последние слова Механика и никогда никому их не передавал. Откуда же эти слова узнал рассказчик? Возможен только один ответ: он и был Сантьяго, предателем, который убил своего названого отца – и спустя много лет даже не помнит, из-за чего.

Разговаривая с пьяным иностранцем в полночном баре, Сантьяго хотел исповедоваться. Он проговаривался и оставлял в своем рассказе зацепки, будто надеясь, что собеседник сам задаст роковой вопрос. Возможно, он собирался раскрыться в самом конце, но ему не хватило мужества – возможно, уже не в первый раз. Легко презирать его за это – возможно, даже легче, чем за убийство, совершенное в далекой молодости.

Но кто я такой, чтобы презирать Сантьяго? Если бы я рассказывал историю своего бегства из Москвы, вряд ли бы я нашел силы признаться, что именно я обманул своих друзей, потратив деньги на кокаин и проценты по глупым бандитским кредитам. Возможно, только в самом конце я смог бы на это намекнуть.

Теперь я обречен убегать всю жизнь. Два дня назад я занял деньги у Пашки, последнего, кто верил мне. Я сказал, что отдам долг через месяц, и, возможно, он до сих пор надеется через месяц увидеть меня.

Никто не ждет меня в Москве, кроме кредиторов и убийц. Возможно, это не так уж важно, и я все-таки вернусь. Возможно, смерть – лучше, чем изгнание, лучше, чем вечное бегство.

В непрочном утреннем сне я увидел Механика. На его свитере расплывалось кровавое пятно, глаза в круглых очках глядели растерянно и удивленно. Он протянул мне руку и несколько раз сказал что-то на языке, которого я не знал. Но там, во сне, я был уверен, что Механик говорит то же, что много лет назад: противно сдохнуть вдали от Родины, – раз за разом повторяет, словно дожидаясь, пока я пойму.