На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

И тут Клод, который у нас впервые, Клод, пришедший к нам вместе с папой и откровенно радующийся отцу, этот Клод, которому три месяца и восемь дней, начинает капризничать и орать. Его мать говорила, что этот ребенок никогда не плачет, всегда улыбается или, по крайней мере, спокоен. Тогда я начинаю рассуждать: «Клод плачет; это нечто… Он начал плакать, когда Доменик стала рассказывать о том, как Эктор мечтал о смерти своего отца и как Эктор был при этом счастлив… Клод услышал, что говорили». И тут же я говорю этому трехмесячному малышу: «Но, Клод, ведь не ты видел во сне, что твой папа умирает, ты очень любишь своего папу и просто не можешь еще такое видеть, это Эктор видел во сне, а не Клод… Клод любит своего папу, и Клод еще слишком мал, чтобы думать о том, что его папа умрет». Клод тут же успокоился. Посмотрел на маму, на меня, на Доменик, которая только что рассказывала об Экторе… И, успокоившись, снова заулыбался, как обычно. Канадки, которые присутствовали при этом, были поражены: «В три месяца он понимает! Потрясающе!» Да, и не только понимает, но и следит за ведущимся рядом разговором, который может затрагивать его из-за возможного отрицания тех смыслов, которые важны для него, или же наоборот, разговор этот может касаться того, что он испытывает в этот момент, и поддержать его, в зависимости от того, что сказано. Это совсем не пустяки – разговаривать с ребенком. Он понимает временами куда тоньше и лучше, чем взрослые. Но «быть своим» – не это ли и значит «понимать»?

Ребенок действует в унисон с тем настроением, которое выражается в произнесенном слове. В Мезон Верт, куда дети приходят вместе со своими родителями, можно по ребенку понять то, что его мать сама сказать нам не может.

Года два назад к нам пришла мама, которая очень волновалась из-за того, что ее двадцатидвухмесячная дочь еще не говорит: «Когда ей исполнилось восемнадцать месяцев, я начала удивляться, что до сих пор она не заговорила». Девочка принесла с собой медвежонка, которого устроила на руках у папы, и я заметила, что ребенок следит за разговором. «Твоя мама пришла из-за тебя, – сказала я. – Она немного расстроена, что ты не говоришь, как другие дети в твоем возрасте. Мы будем говорить о тебе, а ты можешь в это время слушать». Мы сидели втроем – ее родители и я – и пытались вникнуть в проблему. Я спросила у матери, что произошло, когда ребенку было восемнадцать месяцев, поскольку именно в этом возрасте мама начала волноваться, что ее дочь не говорит. «Ничего… ничего не происходило», – сказала та. А я вижу, девочка берет в углу куклу, совсем не пригодную для игры, кладет ее поверх материнской юбки и устраивает падение куклы, в то время как мишку – она же – прекрасно пристроила в руки отца. Она поднимает и снова кладет куклу поверх юбки, видимо, для того, чтобы та снова упала. Тогда я обращаюсь к маме, называя малышку по имени: «Смотрите, что делает Лоранс: она приносит разломанную куклу (а ведь неломаных там бог знает сколько!), кладет ее вам на область половых органов и устраивает это падение… Это что-нибудь да означает! Мне кажется, что это Лоранс рассказывает мне, что вы намеренно вызвали преждевременные роды, когда ей было восемнадцать месяцев». – «Что? Что вы сказали? Впрочем, в самом деле, да – это правда!» И малышка глядит на меня, смотрит на маму, смотрит на своего папу… и бросается к матери, когда та мне говорит: «Да, это правда… Я сделала аборт, потому что мы не хотели…» – «Вот тут-то собака и зарыта: вы не рассказали вашей дочке… Она – не поняла и с тех самых пор убеждена в следующем: „Я не нужна моей маме, потому что мама ребенка не хочет”». Ребенок как бы вместе с матерью переживает ее беременность, и если мать отказывает зарождающейся в ней новой жизни, это моментально отражается на потенциальных возможностях ребенка живущего: он в этом случае может затормозиться в развитии. Лоранс тогда тут же сделалась папиным ребенком, вместо того чтобы продолжать развиваться как девочка, по образу своей матери.

Беседа эта была поистине волшебством, сказали бы те, кто не знаком с психоанализом; она была удивительной – сказали бы другие, потому что малышка снова стала хорошо относиться к своей матери, чего давно уже не было – мать представляла для нее потенциальную опасность в связи с отношением к той жизни, которую девочка в ней учуяла, – ведь словесного объяснения временного нежелания иметь другого ребенка не было: родители не сказали, что еще одного ребенка они хотели бы, но попозднее, а сейчас не тот момент, это не своевременно по причине их бюджета, из-за этого, из-за того… Не предупредили Лоранс, что в прерывании беременности как таковой виновата не она, что возможность родить никуда не девается у женщины, но зависит от других. А это прерывание беременности у матери может тормозить развитие другого ребенка в семье.

Не будь девочки, мы бы и не узнали, что за событие – аборт у матери – могло так на нее повлиять. Ребенок сам указал нам на него. Конечно, все это могло вовсе ничего не значить… Пустая случайность… Но я не верю в случайности. Девочка устроила своего медвежонка, то есть ребенка до того, как он становится девочкой, у папы на руках… А затем сыграла в игру «описалась-обкакалась», облеченную в форму падения разломанной куклы. Она хотела что-то сказать… Она не устроила этого ребенка-куклу на руках у матери – никак нет – как сделала это с мишкой, пристроив его к папе. Она слушала, что мы говорили, и по-своему показала нам, что произошло тогда без ее ведома.

Удивительно… Если присматриваться к детскому выражению лица во время разговора с родителями, увидишь, что оно полностью соответствует тем значениям-смыслам, которые ребенок улавливает в этом разговоре.

В тот самый момент, когда мать Лоранс достаточно эмоционально отреагировала на вопрос по поводу выкидыша, картину которого, на наш взгляд, и продемонстрировали действия девочки, – Лоранс, услышавшая подтверждение собственным домыслам, Лоранс, так называемая «немая», потянула отца за рукав: «Пойдем, папа, эта тетя такая надоедливая, давай уйдем!» Напоминаю – девочке было двадцать два месяца и она «не говорила».

Та привязанность, которую мы можем наблюдать между матерью и детенышем в животном мире, показывает, что отношения эти не исчерпываются ритуалом кормления. У животных с матерью существует эмоциональная связь, приятие или неприятие, в конце концов, связь посредством кормления, и они могут не кормить или отказываться от еды и так далее, если эта эмоциональная связь прервана. У людей так же?

Да. Даже животное является существом коммуникативным. Утки, которые вылупились из яйца, принимают первое человеческое существо, которое начинает о них заботиться, за собственную мать. Конрад Лоренц писал об этом. И если этот человек не сядет перед утятами на корточки и не поведет их гусиным шагом к луже, они не двинутся с места. Нужно, чтобы он подал утятам пример; именно он на тот момент является их приемной матерью, и нужно, чтобы он повел их к луже, и тогда, уже дойдя до нее, благодаря памяти предков, заложенной в их организме, утята сами поймут, что делать, и поплывут. Но воспитанные на земле утки не полезут в воду до тех пор, пока кто-нибудь их туда не отведет. Человек в этом случае исполняет роль матери, так как жизненные сенсорные центры этих утят приняли его за мать.

Мама-кукушка откладывает яйца только в гнезда вида, от которого она происходит…

Существует нечто вроде памяти предков. Впрочем, это можно заметить и у детей, которые приходят к нам на сеансы… Даже у взрослых иногда. У тех, кого называют «психотиками», при работе с ними психоаналитика, во-первых, выявляется в сфере бессознательного то, что произошло в жизни матери, а потом уже – в их собственной. Психотик и есть выражение той эмбриональной жизни, в которой эмбрион получил в наследство от матери символическую жизнь, которую прожила мать, так и не найдя возможным проговорить ее. Все, что не проговаривается, не находит выражения в словах, записывается и выражается в языке тела, мешая реализовать наследственные задатки и отражаясь на общем тонусе индивида. И ребенок как член этой семьи, будучи субъектом своей собственной истории, принимает на себя долг, который на самом деле принадлежит его отцу или матери. Таким образом, можно сказать, что некоторые дети несут в себе своих родителей, они являются их первыми психотерапевтами. Родители же, подавив своих детей, передают им частично переживание собственной истории, и происходит это с ребенком в том же возрасте, когда родители получили травму, преодолеть которую им никто не помог.

При работе с психотиками в возрасте до пяти и даже десяти лет обратимости все же больше, чем в случаях подростковых психозов. Именно поэтому психоанализ здесь должен проводиться раньше, чтобы долг, который родители сумели «перевести» на что-то другое, но который так и остался в них «торчать», не превратился бы в груз для ребенка, которому выразить его необходимо. То, что должно быть выражено, необходимо выразить… И если этого не сделает ни один из родителей, то это сделает их ребенок, если не он, то их внук. Но этот долг так или иначе все равно даст себя знать в этой семье, потому что он является символическим испытанием, страданием, которое должно воплотиться в крике, должно быть услышано и разделено тем, кто услышит, вытрет слезы и, если будет позволено употребить такое выражение, реабилитирует аффективную значимость этого индивидуума, для того чтобы он полностью осознал себя человеком. «Это ни хорошо, ни плохо, так неудобно жить, но это твое испытание, и ты помогаешь таким образом маме и всей своей семье и себе самому, и твоей семье, которая была когда-то, и той, что еще только будет… И помогаешь им, выражая то страдание, которое в тебе находит свое выражение, оно жаждет быть переданным, отмщенным, но и нашедшим в этом прощение».