99 имен Серебряного века - Юрий Безелянский

Шагинян родилась в Москве. «Наша семья была частью московской армянской колонии, но практически жила интересами и жизнью московско-русской интеллигенции. Русское начало проникало во все поры нашего дома…», — отмечала Шагинян. Но вместе с тем она всегда интересовалась своей прародиной — Арменией.

«В день моего девятилетнего рождения отец подарил мне всего Гете в берлинском издании Рэклям, — оно и сейчас стоит у меня на полке. Гете был вторым его любимцем, после Пушкина…», — вспоминала Шагинян в своем автобиографическом труде «Человек и время». К Гете Шагинян обращалась всю жизнь, он был для нее учителем и воспитатателем, она унаследовала от него эту вечную потребность познания. На старости лет, когда Шагинян в очередной раз приехала в Веймар, она удостоилась похвалы: «О, мадам Шагинян! Вы — истинная гетеанка! Вы, как и Гете, умеете доводить начатое дело до конца!»

Мариэтта Шагинян окончила гимназию, Высшие женские курсы (философский факультет), университет имени Шанявского, где изучала минералогию и кристаллографию, еще она училась в Анапской прядильно-ткацкой школе и получила диплом квалифицированной пряхи. В дальнейшем сама организовала прядильно-ткацкую школу и читала там лекции по овцеводству и шерстоведению, что обыграл в эпиграмме Александр Архангельский:

Широту ее размахаНе уложишь в писчий лист.Поэтесса, лектор, пряха,Шерстовед и романист.

В 1912 году Шагинян уехала в Германию, в Гейдельберге работала над магистерской диссертацией, вернуться в Россию ее заставила Первая мировая война. Уже в советское время преподавала в Донской консерватории историю искусства, в Питере в институте истории искусств вела семинар по музыкальной текстологии, в 30-е годы сама училась в Плановом институте, а ей было уже за сорок… Она постоянно занималась самообразованием и трудилась, как пчела.

Шагинян стала печататься с 1905 года. Зарабатывала на жизнь корреспонденциями, черновой литературной работой, частными уроками. Оказавшись в Петербурге, дружила, точнее, поклонялась Зинаиде Гиппиус. Встречалась с Мережковским, Ходасевичем и другими литературными светилами северной столицы. Ее первый поэтический сборник «Первые встречи» вышел в 1909 году, но не произвел должного впечатления, зато второй — «Orientalia», — появившийся в 1913-м, выдержал 7 изданий. Это был успех. Владислав Ходасевич в рецензии на книгу отмечал: «Стих стал уверенней, содержательней. Исчезли детски-бессильные строки, каких было немало в „Первых встречах“. Хорошо выдержан и глубоко связан с темами восточный характер книги… Есть в „Orientalia“ кое-какие мелкие стилистические промахи, но они вполне возмещаются общим благородным тоном сборника. Мариэтта Шагинян любит поэзию и чтит ее. Ей есть что сказать… Все это позволяет ждать от автора, очень еще молодого, значительных удач в будущем».

А тема Востока у Шагинян получила отражение в стихотворении «Полнолуние». Вот оно полностью:

Кто бы ты ни был, — заходи прохожий.Смутен вечер, сладок запах нарда…Для тебя давно покрыто ложеЗолотистой шкурой леопарда.

Для тебя давно таят кувшиныДрагоценный сок, желтей топаза,Что добыт из солнечной долины,Из садов горячего Шираза.

Розовеют тусклые гранаты,Ломти дыни ароматны, вялы;Нежный персик, смуглый и усатый,Притаился в вазе, запоздалый.

Я ремни спустила у сандалий,Я лениво расстегнула пояс…Ах, давно глаза читать устали,Лжет Коран, лукавит Аверроэс!

Поспеши… Круглится лик Селены;Кто б ты ни был — будешь господином.Жарок рот мой, грудь белее пены,Пахнут руки чабрецом и тмином.

Днем чабрец на солнце я сушила,Тмин сбирала, в час поднявшись ранний.В эту ночь — от Каспия до Нила —Девы нет меня благоуханней!

Шагиняновский «Ориэнталь» не прошел мимо такого взыскательного критика, как Юлий Айхенвальд. Он писал: «…Ее стихи далеко не „глуповаты“, как этого от поэзии требовал Пушкин, но они и не рассудочны, и много красивых образов, точно лианы, обвивают ствол их интеллектуального содержания…» Говоря о прозе Шагинян, Айхенвальд отмечал: «…у нее духовная свобода, игра души, легкость изящного рисунка, и в живой, остроумной, искрящейся форме, с налетом тонкой шутливости и лукавства, предлагает она свои духовные драгоценности. У нее — много писательской изобретательности, выдумки, власти над вниманием читателя…»

Томный шелк шуршит и прячетЗатаенные желанья.Ах, кого пророк назначитДля блаженного закланья?

«Затаенные желанья» действительно, наверное, клокотали в душе молодой южной женщины. Желанья и амбиции — поближе быть к тем, кто наверху, на Олимпе. Не об этом ли говорят ее переписка и встречи с Сергеем Рахманиновым. «Не было никакого романа! — позднее пыталась все объяснить Шагинян. — Но зато было нечто большее, чем роман, нечто такое, что идет из души в душу в той бескорыстной и человеческой дружбе, какая исходит от „я“ к „ты“ и в этом предельно выражает общечеловеческое…»

В декабре 1908 года Шагинян обратилась с письмом к Андрею Белому, тот в ответном послании от 17 декабря был обескуражен и предупредил молодую женщину сразу: «Моя судьба — путать. А потом извиняться…» Но все равно для Шагинян Андрей Белый был из парнасско-олимпийских сфер и поэтому весьма привлекал.

В воспоминаниях Ходасевича об Андрее Белом можно прочитать следующее: «Однажды — чуть не в ярости: — Нет, вы подумайте, вчера ночью, в метель, возвращаюсь домой, а Мариэтта Шагинян сидит у подъезда на тумбе, как дворник. Надоело мне это! — А сам в то же время писал ей длиннейшие философические письма, из благодарности за которые бедная Мариэтта, конечно, готова была хоть замерзнуть».

Естественно, возникает вопрос: двигал ли Мариэттой Шагинян в отношениях к Рахманинову, Белому, Блоку один лишь литературный интерес или все же примешивался эротический? В воспоминаниях «Человек и время» есть смешной пассаж, где Шагинян яростно обрушилась на кинематограф, который тиражирует «поцелуй, имитирующий половой акт», и она говорит, что это — «убиение любви». «С полной ответственностью, абсолютно правдиво могу сказать, что мое поколение, все, кого я знала вокруг себя как друзей и современников, не были знакомы с такой техникой поцелуя. Сужу по себе: я никогда ни разу так не целовалась и надеюсь — в свои восемьдесят три года — уже никогда так не поцеловаться».