Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Не менее возмущалась она и на саму г-жу Ратлеву, которая позволила себе не проводить ее «тетю» – великую княгиню Ольгу Александровну – до подъезда, что полагается по этикету. «Вы настоящая демократка», – упрекала ее больная совершенно чуждой для Анастасии Николаевны фразой.

В рассказах г-жи Чайковской о домашней жизни царской семья было также много удивительных неточностей: «С мама мы говорили всегда по-английски», – уверяла она. «Когда мы были одни с папа, мы часто говорили по-русски. Но когда все были вместе, то всегда говорили только по-английски»… «Мама не любила говорить с нами по-русски – она плохо знала этот язык – она была немкой, хотя страшно любила Россию». На самом деле было совершенно не так. В последние годы императрица (по крайней мере при мне) говорила большей частью с детьми и дети с нею лишь по-русски; с отцом, не часто, а всегда лишь по-русски; когда все дети были вместе, они также говорили между собой исключительно по-русски. В другом месте она упоминает о постах: «У нас строго соблюдались все посты. Мы постоянно каждую среду и пятницу постились». В действительности в указанные дни постились лишь в Великом посту, а в остальное время к столу подавалась обычная пища. «Я не знаю, – говорила как-то больная г-же Ратлевой, – как была одета у нас прислуга, но знаю, что ливреи лакеев у бабушки были черные». На самом деле при дворе императрицы-матери вся прислуга была одета точно так же, как и при Большом дворе. Черные ливреи надевались лишь в дни траура, как в Аничковском, так и в Александровском дворцах.

«У папа спальня была темнее, чем у мама, и его кровать была также темнее», – уверяла г-жа Чайковская, что было также не верно, так как спальня была у Их Величеств общая, с одинаковыми кроватями, – вернее, даже двуспальными.

Что касается до интимных сторон жизни государя, на которые указывала больная в разговорах, то и в них встречалось много неточностей. Так, г-жа Чайковская уверяла, что великая княжна Ольга Николаевна или Татьяна Николаевна были очень увлечены великим князем Дмитрием Павловичем, что далеко не соответствовало действительности. Именем «Швибзиг» называли великую княжну Анастасию Николаевну и очень часто почти все домашние государя, но насколько я помню, ее так никогда не называла ее тетя великая княгиня Ольга Александровна. Царские дети называли великого князя Михаила Александровича не «дядей Мишей», а иначе. Равным образом никто из детей государя не стал бы указывать на свое превосходство перед принцем Оскаром, говоря, что «он только королевское высочество, а я императорское». Г-жа Чайковская также настойчиво желала, чтобы на заказанном для нее медальоне, или рамке с фотографиями наследника, был «непременно помещен государственный герб», что совершенно не соответствовало ни вкусам, ни стремлениям великих княжон.

Судя по отзывам других лиц, таинственная девушка очень много читала и высказывала такое удивительное знание географии и политической обстановки, что у этих лиц «не было никакого сомнения, что она принадлежит к высшему русскому кругу». «Она питала, – по их уверениям, – очень большое уважение к Бисмарку» (?!).

Все это, как и бесчисленное количество других мелочей, совершенно не подходило к близко мне знакомому облику настоящей Анастасии Николаевны. Правда, я все еще живу прошлым, и тогдашний облик великой княжны запечатлелся во мне настолько сильно, что и теперь мне нелегко, да и не хочется вообразить его другим; а между тем прошло уже 10 лет, как я видел ее в последний раз, и каких лет! Могла и, конечно, должна была измениться ее внешность (она обещала быть очень полной), но ее привычки, ее прежние привязанности, весь ее прежний внутренний мир, как бы он потрясен испытаниями ни был, не мог все же утратить без следа все свои самые существенные черты и внезапно приобрести новые. Эти годы могли сделать великую княжну лишь еще более «простой смертной», а они сказались на г-же Чайковской какой-то особой подчеркнутостью своего «императорского высочества», что было чуждо не только всегда, но и навсегда, действительной Анастасии Николаевне. Что меня особенно поражало, это то, что больная совершенно не говорила по-русски, забыв, по уверению некоторых докторов, совершенно этот язык, якобы ввиду перенесенных ею тяжелых испытаний. В то время эта загадочная особа прекрасно говорила по-немецки, каковым языком великая княжна совершенно не владела.

Внезапно, под влиянием сильных нервных переживаний, может быть, и возможно вообще лишиться языка, но забыть родную речь и одновременно так же внезапно научиться чужеземной речи мне казалось немыслимым.

«Нет, это, конечно, не она, а кто-то другой», – повторял я себе в тысячный раз. Таково было впечатление, вынесенное мною из чтения книги Ратлевой и бесчисленных газетных статей. Оно подкреплялось у меня до полного убеждения свидетельствами лиц, близко знавших великую княжну. Этих лиц по обстоятельствам жизни царской семьи было очень мало, но зато они знали Анастасию Николаевну хорошо. Они могли еще менее ошибаться, чем я, тем более что я редко встречал человека, обладающего столь большой независимостью в суждениях и искренностью характера, чем великая княгиня Ольга Александровна. Ее я знал и уважал с ее малых лет и ей я верил безусловно, как самому себе. Кроме того, она была привязана сердечно к семье государя, относившейся к ней самой с не меньшим душевным расположением. Мне приходится здесь говорить невольно эти «громкие фразы» лишь потому, что в связи с шумом, поднятым газетами вокруг личности Чайковской, многие в разгоревшихся страстях не останавливались перед обвинением ближайших родственников царской семьи в намерении из-за каких-то политических и даже корыстных видов сокрытия истины и жестоком непризнании своей несчастной, больной родственницы. Конечно, так могли предполагать лишь люди, ни разу не соприкасавшиеся ни с императрицею-матерью, ни с великими княгинями Ксенией и Ольгой Александровной. Последнюю я, повторяю, знал так хорошо, что не нуждался в личной проверке вынесенного ею при свидании с больной впечатления. И все же я не утерпел и поехал в Зееон, чтобы еще лишний раз возможно ближе и подольше ознакомиться лично с таинственной больной. Бывают обстоятельства и настроения, когда желаешь верить только самому себе и никому больше на свете…

О своей поездке я предварительно не сообщил великой княгине Ольге Александровне. Сделал я это нарочно, из желания оградить великую княгиню от обычных в таких случаях сплетен и недоразумений, будто она нарочно меня подослала, чтобы подкрепить ее «предвзятое» мнение.

В Зееоне, кроме семьи герцога Лейхтенбергского, я нашел и дочь лейб-медика Боткина Татьяну Евгеньевну Мельник, с которой я там встретился впервые. Г-жа Мельник знала великих княжон, но ее встречи с ними были отрывочны и весьма непродолжительны. При дворе она никогда не бывала и совместной жизнью с царской семьей не жила. Она поехала к отцу в Сибирь, жила в Тобольске около губернаторского дома, но видела великих княжон только из своего окошка. С перевозом семьи в Екатеринбург Татьяна Евгеньевна была лишена и этой возможности. Судя по напечатанным ею воспоминаниям, она в непосредственной близости с великими княжнами находилась в течение лишь немногих часов. Я упоминаю об этом обстоятельстве только потому, что, как я прочел в газетах и как мне передавали знакомые, г-жа Мельник приезжала к больной в санаторию в Оберстдорфе и сразу же, без всяких оговорок, признала ее за спасенную великую княжну. Рассказывали, что и больная сразу же узнала г-жу Мельник, как только ее увидела, и тоже указала происхождение вещей, которые г-жа Боткина-Мельник привезла ей для испытания. Это были рукодельные работы великих княжон в Сибири. Говорили также, что г-жа Чайковская и г-жа Мельник вспоминали сообща многое, что могли знать только они одни. Из бесчисленных мнений по поводу спасения Анастасии Николаевны мнение Т. Е. Мельник, видевшей великих княжон все-таки одной из последних, мне казалось заслуживающим большого внимания, хотя оно и совершенно противоречило убеждению лиц, намного ближе и дольше соприкасавшихся с царской семьей. Это резкое противоречие и было отчасти одной из причин, заставивших меня поехать в Зееон. О моем предстоящем приезде туда герцог Г. Н. Лейхтенбергский не сообщил никому, кроме своей жены, из домашних. Сделал он это по моей личной просьбе. Совершенно не знала о нем и г-жа Мельник, находившаяся в замке в непрестанном общении с больной.