Северный крест - Альманах Российский колокол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или – ранѣе – этѣ строки Тургенева: "Довольно!" – Полно метаться, полно тянуться, сжаться пора: пора взять голову въ обѣ руки и велѣть сердцу молчать. Полно нѣжиться сладкой нѣгой неопредѣленныхъ, но плѣнительныхъ ощущеній, полно бѣжать за каждымъ новымъ образомъ красоты, полно ловить каждое трепетаніе ея тонкихъ и сильныхъ крылъ. Всё извѣдано – всё перечувствовано много разъ… усталъ я. – Что мнѣ въ томъ, что въ это самое мгновенье заря всё шире, всё ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобѣдною страстію? Что въ томъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, среди тишины и нѣги и блеска вечера, въ росистой глубинѣ неподвижнаго куста, соловей вдругъ сказался такими волшебными звуками, точно до него на свѣтѣ не водилось соловьевъ и онъ первый запѣлъ первую пѣснь о первой любви? Всё это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ – и какъ вспомнишь, что всё это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность, словно по указу, по закону, – даже досадно станетъ! Да… досадно!
<…> …The rest is silence [Дальнѣйшее – молчанье (англ.)]».
Здѣсь будетъ нелишнимъ привести слова Мережковскаго изъ его очерка о Маркѣ Авреліи, вполнѣ раскрывающія сущность акосмизма:
«Всегда смотри на себя какъ на умирающаго» (кн. II, 2). "Черезъ одно мгновеніе ты будешь горстью пепла, скелетомъ, именемъ, или даже имя твое исчезнетъ. Имя – только шумъ, только эхо! То, что мы такъ цѣнимъ въ жизни, – пустота, тлѣнъ, ничтожество: собаки, которыя грызутся, дѣти, которыя дерутся, только что смѣялись и сейчасъ же послѣ этого плачутъ… Чего же ты ждешь?.." (кн. V, 33).
Его преслѣдуетъ мысль о смерти. Это хорошо знакомый намъ страхъ, никогда не затихающій и неотразимый. Онъ преслѣдовалъ римлянъ временъ упадка, лишенныхъ вѣры, и теперь, послѣ долгаго перерыва снова пробудился; онъ преслѣдуетъ людей XIX вѣка самыхъ различныхъ темпераментовъ, національностей и направленій – одинаково Бодлера, какъ Леопарди, Байрона, какъ Толстого, Флобера, какъ Ибсена.
Одинъ изъ послѣднихъ питомцевъ эллинскихъ музъ, еще приносившій, въ угоду толпѣ, жертвы свѣтлымъ богамъ Олимпа, уже говоритъ о радостяхъ жизни съ презрѣніемъ и злобою, бичуетъ ихъ, нарочно употребляя самыя грубыя оскорбительныя слова, какъ будто передъ нами не ученикъ греческаго ритора Фронтона, а суровый христіанскій отшельникъ. Говоря о славѣ царей и о величіи, императоръ въ избыткѣ негодованія вдругъ обрываетъ свою рѣчь почти бранными словами: "о, какое зловоніе, какой тлѣнъ!" (кн. VIII, 37). "Что такое ванна? – масло, потъ, грязь, мутная вода – однимъ словомъ, всё, что только есть отвратительнаго. Вотъ – жизнь; вотъ – предметы, доступные твоимъ чувствамъ" (кн. VIII, 24). "Игры и драки дѣтей… души, облеченныя въ плоть – души, носящія на себѣ трупы!.." (IX, 24).
Онъ чувствуетъ общее всѣмъ людямъ той эпохи – язычникамъ и христіанамъ, утомленіе жизнью, разочарованіе въ попыткахъ человѣчества достигнуть свободы и равенства на землѣ: "не надѣйся, когда бы то ни было, осуществить республику Платона" (IX, 39). "Вѣчное повтореніе тѣхъ же предметовъ внушаетъ отвращеніе: это мука всей нашей жизни. Отъ высокаго до низкаго предметы всегда тѣ же, происходятъ отъ тѣхъ же началъ. До какихъ поръ, наконецъ?" (VI, 46).
"Подумай только о нравахъ окружающихъ, съ которыми приходится жить. Самый добрый изъ людей едва выноситъ ихъ. Но что говорю? каждый едва выноситъ самого себя. Среди этого мрака, грязи, въ потокѣ, увлекающемъ и матерію, и время, и движеніе, и всѣ предметы, знаешь ли ты хоть что-нибудь достойное твоего уваженія и твоихъ заботъ? Я ничего не знаю" (V, 10).
"Оставаться тѣмъ же, чѣмъ ты былъ до этого дня, и вести прежнюю жизнь, полную тревогъ и оскорбленій, значитъ, не имѣть чувства достоинства, значитъ, быть рабомъ жизни, похожимъ на тѣхъ несчастныхъ, которые на аренѣ цирка, когда звѣри уже наполовину загрызли ихъ, всё еще, покрытые ранами и кровью, умоляютъ народъ оставить ихъ жить хоть до завтра, зная, что и завтра на томъ же мѣстѣ они будутъ преданы когтямъ и зубамъ тѣхъ же звѣрей" (X, 8).
"Быть властелиномъ своей души, погасить всѣ желанія" (IX, 7) – вотъ, къ чему онъ приходитъ. Это тотъ же выводъ, какъ у буддистовъ и Шопенгауэра, – полное отреченіе отъ воли и страстей, внутреннее самоубійство.
"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ!". Въ томъ же настроеніи, какъ великій пессимистъ-императоръ, другой пессимистъ-художникъ – Микель-Анжело, написалъ сонетъ о своей мраморной, страдальческой "Ночи": "мнѣ сладко спать, еще слаще быть каменной въ эти времена бѣдствій и позора. Ничего не видѣть, ничего не чувствовать – великое блаженство. О, не буди же меня, умоляю! говори тише!". Такъ на предѣлахъ скорби наступаетъ окаменѣніе сердца. Человѣческая душа, какъ Ніобея, превращается въ камень. Но и тогда для нея нѣтъ успокоенія. Душа не умираетъ, и слезы живой любви и скорби продолжаютъ струиться даже изъ каменныхъ очей Ніобеи. И мраморная Ночь Микель Анжело живетъ и страдаетъ.
"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ" – вотъ неумолкаемый, изъ вѣка въ вѣкъ повторяющійся завѣтъ стоиковъ, аскетовъ, буддистовъ, художника Микель Анжело, философа Шопенгауэра, императора Марка Аврелія»[100].
Мережковскій, оглядывая всю міровую культуру, выдѣляетъ два философскихъ начала – одно акосмическое, акосмизмъ котораго вовсе не на ладъ критской поэмы, ибо зиждется на отреченіи отъ Я, на сліяніи съ Богомъ – съ неминуемой потерей Я; другое начало языческое, порою даже богоборческое, подразумѣвающее обожествленіе Я милостью героизма, казалось бы близкое М., но неподобающе дольнее, – и отмѣчаетъ, что синтезъ обоихъ – цѣль, невозможная почти ни для кого изъ геніевъ:
«Религію жалости и цѣломудрія, какъ философское начало, которое проявляется въ разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ гимнахъ Франциска Ассизскаго и въ греческой діалектикѣ Платона, въ индійскомъ нигилизмѣ Сакья-Муни и въ китайской метафизикѣ Лао-Дзи, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе духа человѣческаго къ самоотреченію, къ сліянію съ Богомъ и освобожденію въ Богѣ отъ границъ нашего сознанія, къ нирванѣ, къ исчезновенію Сына въ лонѣ Отца.
Язычество, какъ философское начало, которое проявляется въ столь же разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ эллинскомъ многобожіи, въ гимнахъ Ведъ, въ книгѣ Ману и въ законодательствѣ Моисея, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе человѣческой личности къ безпредѣльному развитію, совершенствованію, обожествленію своего «я», какъ постоянное возвращеніе его отъ невидимаго къ видимому, отъ небеснаго къ земному,
