Три повести - Владимир Лидин

— Имя? — спросил он, не посмотрев на вошедшую.

— Римма, — ответила Рая.

— Римма? Что это за имя? — усомнился он. — Такого имени нет.

Его линялые холодные глаза оглядели Раю — она ему не понравилась: он поморщился. Некоторое время он разглядывал кончик пера.

— Вы — еврейка, — сказал затем он в упор. Рая молчала. — Я спрашиваю вас: вы — еврейка? — спросил он снова.

Она смотрела на стекла его золотых очков, в которых отражалось крошечное окно с переплетом.

— Да, я еврейка, — ответила она со спокойствием ненависти и презрения. — Мое настоящее имя Раиса. Моя фамилия Гринштадт. Я скрывалась в Харькове под чужим именем.

Ей стало вдруг легко. Какая-то огромная тяжесть, лежавшая на душе весь год, как бы освобождала место для этого облегчения.

— Я — еврейка, — повторила она. — Я вас ненавижу. Вы убили моих родителей…

Ее горло перехватила судорога. Только по странному ощущению на открытой ключице она поняла, что это капают слезы.

— Будете посланы на работы по рытью окопов, — сказал он безучастно, как будто был заранее готов и к ее выкрику, и к слезам. — Там у вас хватит времени обо всем подумать.

Ее вывели. Есть в этот день ей не дали. Ночь она провела возле печи для обжига кирпичей: печь была еще теплой. На рассвете солдат принес ведро с коричневой жидкостью: это была похлебка из фасоли. Кусочек просяного хлеба, выданный на весь день, Рая съела сразу. Потом женщин вывели и повели в конец снежного поля, где уже темнели начатые рытьем окопы. Немецкий солдат, присмотревшийся к Рае с самого начала, привел ее к опушке леса в конце поля. До ближних женщин, копавших окоп, было отсюда не меньше сотни шагов. Солдат указал ей, как рубить в мерзлой почве ступеньки в блиндаж. Земля походила на кость. Снег высекался под лопатой осколками. Руки ее скоро свело от холода. В поле холод был сильнее, чем в городе. Она согревала дыханием озябшие пальцы и плакала. Потом у нее стали коченеть ноги. Она бросила лопату и села на вырытую ступеньку, засунув мерзнущие руки под мышки. Скоро к ней подошел тот же солдат, который отделил ее от всех с самого начала.

— Почему ты не работаешь? — спросил он.

Его воспаленные от ветра глаза посмотрели на нее с ненавистью. Он тоже зябнул в своей дрянной серой шинелишке. Усы у него были мокрыми, из обветренного носа текло. Черные наушники пропускали холод, он то и дело согревал ладонями уши.

— Я не могу работать. Я замерзаю, — ответила она.

Он поднял лопату и ударил ею плашмя по спине. Рая не поднялась.

— Я из тебя кровь выпущу, — сказал он со злорадством, и она поняла в этот миг, что только этой минуты он ждал и был с утра предупрежден человеком в золотых очках и именно для этого отделил ее от остальных на рытье блиндажа. Но ни страха, ни отчаяния не было. Была только грусть, что так быстро все должно завершиться, и теперь она ждала этого. Она сидела спиной к солдату, опустив голову. Ее закоченевшие руки все еще были засунуты под мышки. Он обошел ее спереди, чтобы заглянуть ей в лицо. На крыльях его носа были болячки, и это причиняло ему, видимо, боль.

— Я из тебя кровь выпущу, — повторил он и ткнул ее кулаком в лицо.

Она ударилась затылком о ступеньку. Потом он схватил ее за плечо и поставил перед собой.

— Вперед! — скомандовал он.

Она медленно пошла вдоль опушки соснового леска. Небо было лиловатое, полное неожиданной зимней нежности. Только сизые ветки сосен напоминали о стуже. Лес стоял настороженный, полный морозной тишины. Шишка, просыпавшаяся семенами, висела, как рождественская, растопырив десятки жестких своих крылышек. Это было последнее, что Рая увидела. Короткий злой удар хлестнул ее по затылку. Падая, она успела вытянуть руку. Потом движением дрожавших пальцев она попыталась приподнять себя на мерзлой земле, но ногти ее только царапали снег.

О гибели Раи Макеев узнал от Ирины. Он встретился случайно с ней утром на углу пустынного в этот час переулка. Целую неделю она искала ее, опрашивая случайных людей, — Раи не было. Она исчезла именно так, как исчезали другие: выйдя утром из дома, никто не был уверен, что вернется назад. Людей уносило, как уносит ветер листья с деревьев. Макеев выслушал все. Два тугих желвака ходили на его скулах.

— Что же, надеждой утешать себя не к чему… пропала девочка, — сказал он наконец.

Ирина прикрыла на минуту глаза. Потом сквозь слезы, которые не смогла удержать, она посмотрела ему в лицо. Он не выдержал взгляда — слишком вопрошающ, взыскующ был сейчас ее взгляд. Макеев только шумно вздохнул.

Батареи для радио уже были добыты; изготовлены и конденсаторы — пока первая партия; теперь предстоял, ему трудный обратный путь. Но он задержался еще на несколько дней. Больше Ирина его не увидела. Только в пожатье его сильной руки было обещание, но это не облегчило ее душевной тоски.

Немцы готовились к рождественским праздникам. Во двор особнячка, на который указал Макееву Глечик, была уже привезена и воткнута в снег, дожидаясь своего часа, огромная елка. Дорожки в садике были насвежо посыпаны красноватым песком. Одного из генералов, живших в особняке, Макеев уже знал в лицо: это был сухой подагрический старик с орлиным носом, в длинной серой шинели, с молодцеватой, трудно дающейся ему выправкой. По утрам, видимо выполняя предписание врача, он гулял с полчаса по расчищенным дорожкам садика. Других генералов знал Глечик до подробности жизни и привычек каждого. Один из них, любитель цветов, устроил на крытой стеклянной терраске подобие зимнего сада: из Ботанического сада и даже однажды из знаменитой уманской оранжереи в Софиевке сюда были доставлены олеандры и пальмы. Другой генерал, видимо специалист по инженерному делу, был часто в разъездах: с осени немцы начали строить укрепления на подступах к Харькову.

Угольная яма, куда сбрасывали уголь для отопления дома, была рядом с котельной. Не раз наблюдал Глечик, как сваливают с грузовика блистающий донбасский уголь. Двое солдат ссыпа́ли его затем лопатами в люк котельной. К груде такого угля надо было подбросить теперь несколько кусков, искусно начиненных Макеевым.

В середине декабря с товарной станции Харьков 2-й два пятитонных самосвалочных «Бюссинга» доставили к особняку очередную партию угля. Когда уголь был сброшен на середину двора, машины уехали. Двое немецких солдат старшего срока стали ссыпать уголь в люк котельной. Именно в этот час неподалеку от ворот заиграл на скрипочке знакомый им обоим скрипач. Солдаты, умиленные звуками «Маргарита, ты меня не любишь», прервали работу и с лопатами на плечах подошли ближе к воротам. Решетка дворика особнячка граничила с большим пустынным двором, где жил во флигельке Глечик. Когда особняк был занят под штаб, немцы дополнительно обнесли решетку дощатым, в рост человека, забором. Тех нескольких минут, пока слушали солдаты скрипача у ворот, хватило Макееву: переброшенный им кусок угля он сам, наверное, не смог бы теперь отличить от других таких же кусков угля. Оставалось ждать. Когда, через сколько дней или недель, получат немцы его, Макеева, от всей души — подарок? Но ждать он не мог.

Старый машинист Южной дороги Глушко, с которым свела его Агния, взялся доставить батареи в Аджамку; попутно до Кременчуга, где сменялся, он обещал довезти и Макеева.

Декабрьским вечером Макеев добрался до домика на окраине города, недалеко от товарной станции железной дороги. Глушко, рослый, с бритой головой, прорастающей коротким, седеющим волосом, и обвислыми, совсем седыми усами, сам открыл ему дверь. В доме было, темно, только в сплющенной гильзе из-под снаряда слегка чадил широкий плоский фитиль.

— Ну как? — спросил Макеев, когда тот прикрыл дверь.

— Всё в порядке. В тендере под дрова аккуратно уложено.

— А не побьете? — усомнился Макеев.

— Ну, что вы… — Глушко усмехнулся. — Я как-то серную кислоту в бутылях провез. Да, вот еще сверточек… Агния просила передать отцу.

Макеев взял сверточек. Увидеться лишний раз с посторонним Агния опасалась. Глухая ночь объяла затерянный домик, только в темноте гукал маневровый паровоз.

— Скоро на главный путь-то выйдем? — спросил Глушко.

— Потрудиться еще придется, — ответил Макеев.

Глушко помолчал.

— Часы у вас есть? — спросил он вдруг. Макеев достал часы. — Через двадцать минут из Москвы сводку передавать будут… хотите послушать?

Глушко полез под постель и долго и осторожно доставал закиданный всяким тряпьем радиоприемник. Это был полевой легкий, выкрашенный в серую краску ящичек, какой употребляют немецкие связисты.

— Хорошая штучка, — одобрил Макеев не без зависти.

— Трофей. Из подорванного эшелона, — сказал с довольством Глушко.

Он присоединил батареи, надел наушники и начал настраивать. Вдруг он поднял палец, поймав нужную волну. В плотной тишине слышен был только тот же жалобный зов требующего пути паровозика.