Русский флаг - Александр Борщаговский

— Ты увлекаешься, Иван, — мягко заметил Оболенский, и его большие грустные глаза под высоким и чистым лбом оживились иронией. — Николай расчетливый политик. У него достаточно тонкий нюх, чтобы учуять выгоду в петропавловском деле…

— Если только он не схватил насморка после Альмы, после осенних неудач в Крыму и изменнических маневров Австрии и Пруссии. Есть от чего занемочь и его дубовой натуре. — Пущин обнял ладонями голову задремавшей у его ног Аннушки. Заговорил взволнованно, глубоко дыша: — Вот и пришла кара! За все, за все. За мерзость и подлость. За палачество. За страдания нашего народа. Проклято будет имя тирана. А Россию не убить, она непременно подымется, она скажет свое слово…

Неожиданно Пущин умолк. В коридоре раздались громкие шаги, кашель, сопение. Росманов беспокойно заходил по комнате и остановился в простенке между печью и книжным шкафом.

— Пристав! — объяснил Максутову Оболенский. — Дать о себе знать стуком не соглашается: усматривает в этом умаление власти. Предпочитает играть "зорю" носом.

— Войдите! — зычно крикнул Муравьев-Апостол. — Господин Чемерзин, милости просим!

Человек за дверью умолк, но не торопился войти.

— Оскорбился, — шепнул Оболенский. — Оригинал! И "войдите" и "господин Чемерзин" — все это, на его взгляд, преднамеренное утонченное оскорбление. Иногда этот субъект является к Якушкину в школу и сидит часами, не сводит с него собачьих глаз. А городничий, представьте, слывет либералом…

Вошел пристав, ступая на носки, словно в каблуках обнажились гвозди и нельзя было стать на пятки. Странно выглядело это щуплое существо с пребольшим хрящеватым носом. Низкий, иссеченный морщинами лоб, две оловянные пуговки вместо глаз и тонкий, ровный, как надрез, рот — все это для того будто существовало, чтобы оттенить монументальность носа пристава.

Он небрежно поклонился, с таким видом, будто не было ни предупредительного покашливания его за дверью, ни вызывающего приглашения Муравьева-Апостола.

— Мне стало известно, — начал он медленно, скрипучим, сухим голосом, зная по опыту, что горячий Пущин вставит слово, и ему, господину приставу, не придется расходоваться на целую фразу. К тому же он старался сохранять мудрую неопределенность с этими ссыльными, в прошлом капитанами, подполковниками, лейб-гвардейцами.

— Совершенно верно, господин Чемерзин! — подхватил Пущин. — К нам пожаловал дорогой гость — лейтенант, князь Дмитрий Петрович Максутов.

Максутов встал и молча поклонился. Оловянные пуговки смотрели недоверчиво. "Видали мы и князей, — говорили они, — и поосанистее твоего. Сегодня князь, а завтра ялуторовский житель, без права переписки, под надзором господина Чемерзина". В полной добродушной фигуре Максутова пристав не заметил ничего похожего на дворянское достоинство, на ту захватывающую дух осанистость, которую Чемерзину доводилось наблюдать у лиц, приезжавших ревизовать городничего.

— Разрешите полюбопытствовать…

Пристав протянул руку ладонью вверх.

— Покажите господину приставу ваши бумаги, — подсказал Муравьев-Апостол, — хотя бы подорожную…

Пока Максутов отыскивал подорожную, пристав обвел взглядом комнату, отметил присутствие Росманова и зачем-то улыбнулся Аннушке. Бумагу рассматривал долго и, возвращая ее, сказал со вздохом сожаления:

— Дали крюку-с, ваше сиятельство! Жаль. Ялуторовск-то в подорожной не значится.

— Разве? — удивление Максутова прозвучало искренне.

— Упустили-с! — сочувственно проскрипел пристав. — Форменная ошибка-с! — И он нацелил свой нос на Росманова: — Росманов!

Механик вышел из укрытия.

— Что вам угодно-с?

— Проходя мимо вашего двора, я заметил странный предмет, доступный всеобщему обозрению…

— Это ветромер, господин пристав.

— Что-с? — строго переспросил Чемерзин.

— Ветромер. Прибор для измерения не только направления, но и силы ветра.

— Вот оно что! — многозначительно протянул пристав. — Для познания стихий? Не верите в божий промысел?

— Необходимый предмет, — возразил Росманов. — Полезный для хозяйства, для предупреждения несчастий в пути… Я сохраняю его на время отсутствия господина Якушкина.

— Немецкая выдумка! — перебил его пристав. — Ах, Росманов, Росманов!

— Ошибаетесь, любезный, — Муравьев подошел вплотную к Чемерзину. Ветромер оригинальной конструкции господина Росманова. Не всякая голова додумается до такого простого решения, не всякие руки сделают столь тонкую работу. — Муравьев уставился на нос пристава и сказал, заранее рассчитав эффект своих слов: — Господин городничий поощряет занятия механикой: стенные часы и пружинный термометр, изготовленные господином Росмановым, украшают гостиную городничего, в чем вы могли бы убедиться лично. Со временем они попадут в музеум.

Муравьев угодил в больное место пристава. Самолюбивый Чемерзин не удостаивался чести быть приглашенным в дом городничего, а по служебным нуждам не проникал дальше передней. Он шумно втянул воздух большими ноздрями и, бросив всем присутствующим: "Честь имею!" — вышел из комнаты.

Когда хлопнула наружная дверь, все громко рассмеялись и только Росманов прошептал укоризненно:

— Зачем же, господа? Ведь знаете, что стоит, подслушивает!

— Ну и пусть его подслушивает! — ответил смеясь Муравьев-Апостол, подошел к двери и, вынув изо рта трубку, замурлыкал какой-то фривольный мотив.

Пущин пригласил Максутова, все еще стоявшего посреди комнаты с подорожной в руках, сесть.

— Так и живем, Дмитрий Петрович. Не на шутку заселяем сибирские кладбища, учим ребятишек, занимаемся по хозяйству, лечим. Народ принимает нас за лекарей и прибегает скорей к нам, нежели к штатному доктору, который по большей части пьян и даром не хочет пошевелиться. Иногда одной магнезией вылечишь — и репутация сделана. Изредка является этакий субъект, — Пущин резким движением головы указал на дверь, в которую ушел пристав, — смотрит, нюхает, и городничий на основании его донесений ежемесячно дает о нас аттестации. Обыкновенно пишут: "Занимаются книгами или домашностью, поведение скромное, образ мыслей кроткий". "Образ мыслей кроткий"! — повторил он гневно. — Кроткий, друзья! Да, другие нынче трудятся над уничтожением рабства… Шесть лет назад необыкновенные события происходили в Европе. Жар этих событий достиг и нашего уединения, согрел нас, — Пущин помолчал несколько секунд. — Тираны не поскупились на кровь… Но цель все ближе, ближе, и я терпеливо жду, как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь. И верую в отечество свое, ныне отданное беззаконию! Разве петропавловское дело не говорит о мужественной и справедливой душе народной?!

Серый сюртук Пущина застегнут наглухо, так что борт его уходит под широкий, свободно лежащий воротник. Вокруг шеи темный шелковый платок с торчащим из-под него воротом белой рубахи, подступающим к самому подбородку. Ни в жестах, ни в интонациях Пущина никакой аффектации или рисовки. Чувствовалось, что небольшой кружок ссыльных видит в нем главу, своего артельного старосту.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Росманов откланялся и ушел, как свой человек, никем не провожаемый. Пущин послал Аннушку закрыть дверь: гостей уже больше в этот вечер не предвиделось.

— Преуспеете ли вы в защите интересов Камчатки? — возвратился Пущин к прежней теме, трезво излагая свои соображения. — Не обольщаюсь, но и разочаровывать вас не хочу. Думаю, что Муравьев со своей стороны сделает все возможное, а это уже не так мало: у нас считаются с реальной силой. А Муравьев сила, умная, последовательная, порой злая и деспотическая, но сила! Николай ошеломлен неудачами этого года — потерей дунайских княжеств, предательством Австрии, которое неминуемо завершится военным союзом Франца-Иосифа с нашими врагами. Николай напуган возможностью проигрыша. Вы порадуете его победой на Камчатке. Надолго ли? Укоренившееся пренебрежение Востоком слишком велико…

Беседа затянулась за полночь. Матвей Муравьев-Апостол и Оболенский набросали на большом листе бумаги карту Камчатки, Сахалина и Охотского моря и спорили о том, как лучше отстоять этот край в кампании будущего года. Вновь и вновь возвращались к подробностям петропавловского дела. Максутов успел описать им всех молодых офицеров, знакомых ему, образ их мыслей, круг интересов.

Рассказал он и о своем посещении Якушкина перед самым отъездом из Иркутска. Якушкин — общий любимец и ялуторовский старожил — после долгих мытарств получил разрешение съездить в Иркутск, к врачам: тяжелые язвы на ногах почти парализовали его.

…Придвинув стул к окну, Якушкин провожал взволнованным взглядом открытый экипаж, в котором торжественно везли по улицам Иркутска знамя Гибралтарского полка и захваченные офицерские сабли. "Известия из Камчатки, — сказал он, пожимая на прощание руку Дмитрия, — напоминают "Илиаду" или, если вам угодно, подвиги наших героев последнего столетия в Турции и в Италии…"