Меншиков - Александр Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет!
Безродный приемыш Петра, любовно взращенный и за большие дела вознесенный им до высших чинов Российской империи, баловень счастья, привыкший к общему преклонению, он понял теперь — ясно и твердо, — что больше он уже никого не дождется, что песенка его спета, что теперь он остался один. Думалось:
«Так оно, видно, бывает и со всеми секретами-тайнами. Кажется непостижимым, что до сих пор не мог разгадать их. Ведь так ясно все, так понятно!.. Сколько воспоминаний, сколько подробностей озаряются теперь таким ярким, таким режущим светом! Каких же змей я пригрел у себя на груди!..
Как же мог я так промахнуться!»
Целую жизнь пережил Александр Данилович Меншиков за эти три долгих, бесконечно долгих часа.
«Не спасли ни заслуги, ни княжеское достоинство, ни высший воинский чин! Нужно готовиться ко всему, внушить и себе и семейным, им особенно, — думал Данилыч, — что чем больше отнимут родовитые, тем менее беспокойств. И при случае сказать, — да, сказать им всем, спокойно, уверенно, гордо сказать: „Я сожалею о тех, которые могут только родом кичиться — чужим хвастать! И такие воспользуются падением, несчастьем моим…“»
— Хотя, — сказал вслух, болезненно морщась, — стоит ли распинаться?
Да, жизнь как-то сразу стала пресна. И с тоской почувствовал он, что не о чем вроде как стало даже молиться!.. «Не так жил, как должно? — вдруг пришла в голову страшная мысль. Но он сейчас же отогнал ее от себя: — А как должно было жить? Как кругом-то живут?.. Только что разве помельче во всем… А так… то ж на то ж, песня одна!.. Дело не в этом!.. Эх, коли б недельками двумя раньше прознать о кознях врагов!.. Уж я бы тогда!..»
Скрипнул зубами, хлопнул в ладоши, вскочил с кресла, на которое было присел.
— Подавать! — приказал вошедшему камердинеру: не вытерпел, решил поехать в Верховный Тайный Совет.
Но заседания Совета не было: в этот день император приехал в Петербург и остановился в Летнем дворце. После обеда светлейший не отдыхал.
А на другой день, 8 сентября, к князю явился генерал-лейтенант Салтыков с объявлением, «чтобы со двора своего никуда не езжал».
Александр Данилович лишился чувств при прочтении этого приказа об аресте, врачи вынуждены были пустить ему кровь.
Дарья Михайловна вместе с сыном и с сестрой Варварой Арсеньевой бросились во дворец, там на коленях молили императора о помиловании, но Петр не обратил на их просьбу никакого внимания. Напрасны были мольбы, обращенные и к Елизавете Петровне, и к сестре государя Наталье Алексеевне. Даже к Остерману обратилась Дарья Михайловна. Три четверти часа стояла она на коленях перед Андреем Ивановичем — как-то особо жалко дрожало ее бледное, сразу осунувшееся лицо, затуманивались глаза, по щекам текли крупные слезы, — и все понапрасну. Против обыкновения, барон нервничал, мял обшлага: он торопился в Верховный Тайный Совет, куда для решения судьбы Меншикова должен был вот-вот приехать сам император, а тут… эта слезливая женщина!..
Все было кончено.
По докладной записке Остермана, Верховный Тайный Совет определил:
«Сослать Меншикова в его нижегородские деревни, где жить ему безвыездно».
Генерал-лейтенант Семен Салтыков, посланный к Меншикову для объявления этого указа, возвратился в Верховный Тайный Совет с орденами Андрея Первозванного и Александра Невского, снятыми с князя.
По просьбе Александра Даниловича, переданной через Салтыкова, указ в тот же день был изменен императором: местом ссылки Меншикова был назначен город Раненбург.
12
Десятого числа в Верховном Тайном Совете продолжали рассуждать о Меншикове. Положили: дать капитану Пырскому, назначенному сопровождать его, пятьсот рублей на расходы, да на пятьдесят подвод прогонных денег.
На другой день Александр Данилович отправился в ссылку. Но отъезд его из Петербурга ничем не напоминал о постигшей его опале. Это был великолепный выезд высшего воинского чина империи. Впереди поезда, состоящего из множества колясок, берлин и фургонов с разным имуществом, ехали четыре кареты шестернями: в первой сидел сам Александр Данилович с женой и свояченицей, Варварой Арсеньевой; во второй — сын его; в третьей — две дочери с двумя служанками; в четвертой — брат Дарьи Михайловны, Арсеньев, и другие приближенные, все были в черном.
Сто двадцать конвойных из личной охраны Александра Даниловича, вооруженных ружьями, пистолетами, сопровождали опального генералиссимуса. За бывшей невестой императора следовал ее прежний штат: гофмейстер, паж, конюхи…
Большие толпы народа собрались на пути движения поезда, с великим удивлением наблюдали столичные жители эту необыкновенно пышную, и даже, казалось, торжественную процессию.
Жадно вглядывался Данилыч — в последний раз, может быть! — в окраины Санкт-Петербурга, что уже мелькали за каретным окном. Вот они выстраданные им, ставшие родными места!.. Проплыла последняя улочка, дома маленькие, но под один горизонт, за ней — плац, потом — прочная, ухоженная казарма… Спокойно, размеренно, словно в гарнизоне ничего не случилось, прохаживаются возле полосатых будок подтянутые, бравые часовые, равнодушные к тому, что вот отправляется в ссылку он, высший воинский чин, генералиссимус российских войск Александр Данилович Меншиков… Что им, часовым… Несут они гарнизонную службу — и кончено! Так и должно…
«А вот откуда появились здесь, возле новой столицы, за самой заставой, вот эти нелюдимые зады крестьянских дворов, что смотрят на дорогу развалившимися, черными гумнами? — думал Меншиков под лепет бубенчиков. — Чьи крестьяне? И когда это успели они разориться?»
По ухабистым, хлипким осенним дорогам, мимо нахохлившихся сел, деревень — нищих, дымных и голых, пропахших печной сыростью, прелью, — катился великолепный, блестящий, словно свадебный поезд. Выгибали крутые шеи рысаки, раскормленные до желобов на крупах и спинах, храпели, вздрагивали всей кожей; косили огненными глазами, озирались на опушку плохого лесишка, раскинувшегося беспорялочно сбоку дороги, где в сумерки уже начинали светиться волчьи глаза. Лихо свистали гайдуки, выли форейторы, зычно гаркали кучера, приговаривали:
— Ии-эх вы-ы… очи сокольи, брови собольи, груди лебедины, походкой павлины!..
Малиновым звоном заливались поддужные валдайские колокольчики…
Весьма и весьма неприятно поражены были таким выездом Долгорукие и другие, теперь близкие к государю, вельможи.
— Смеется «пирожник» над властью, низвергшей его! — нашептывали они Остерману. — Знать, мало ему?
И в тот же день к Пырскому вслед поскакал нарочный адъютант с объявлением: «При князе людно; едут многие с ружьями». Приказано: «для предосторожности оружие отобрать».
В Тосно Александр Данилович слег, снова пошла горлом кровь. И он написал в Верховный Тайный Совет, просил выслать к нему доктора Шульца, который изъявил желание следовать за ним, но до сих пор еще не приехал.
Письмо это было отослано Пырским тайному советнику Степанову, который доложил его Остерману. В тот же день Пырскому было отправлено приказание: все письма Меншикова доставлять в Верховный Тайный Совет.
Но самое горькое ждало Александра Даниловича впереди. Каждый день ему придумывали новое наказание. Нарочные один за другим посылались к нему вдогонку с приказаниями — то вернуть оставшиеся ордена, то отобрать несколько лошадей экипажей, то, наконец, сослать Варвару Арсеньеву в монастырь.
Эта свояченица Меншикова особенно тревожила его врагов. Некрасивая, горбатая, но одаренная редким умом, она пользовалась большим уважением самого покойного императора. Александр Данилович охотно советовался с ней. Когда Дарья Михайловна отлучалась, Варвара Михайловна оставалась с детьми и вообще наблюдала за их воспитанием. Враги поспешили разлучить Меншикова с этой советчицей.
Первое время по прибытии в Раненбург Меншиков еще надеялся на то, что здесь его оставят в покое. Помещен он был в крепости, которая, по распоряжению Пырского, запиралась по сигналу «вечерней зори» и отпиралась «с утреннею». При всех комнатах были поставлены часовые.
Самому Александру Даниловичу позволено было Пырским писать, но только в его присутствии. Со всех писем снимались копии и заносились в особую книгу, которую Пырский впоследствии представил в Верховный Тайный Совет. Не имея точных указаний, Пырский был в большом затруднении и решил не выпускать Меншикова никуда, кроме церкви, которая была в слободе, и то сопровождал его сам с шестью солдатами, а против церкви во время богослужения ставил караул из сорока человек.
В своем несчастье Меншиков утешал себя единственно тем, что может наконец отдохнуть после тяжелых трудов и забот. Пырский осторожно передавал ему столичные слухи, что-де государь неблагосклонно принял первую военную знаменитость империи — князя Михаила Голицына, приехавшего в Петербург; говорили, что фельдмаршал, после представления своего императору, в беседе с ним заступался за Меншикова: быть может, им было сказано прямо, как, бывало, говаривал он самому государю, может быть, к теперь он прямо в глаза сказал молодому Петру, что не следует так жестоко наказывать, ссылать без суда и следствия весьма заслуженного и уже старого человека?..
