Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Не могу ли я как-нибудь посетить вас, господин посол? — спросил он.

— Разумеется, как всегда. Тем более, — посол улыбнулся, — что я ожидаю вашего визита. — И тут же, как истый дипломат, скользнул с этой многозначительной фразы на нейтральную почву: — Не правда ли, чудесно пела эта певица.

Губе заметил, что иностранцы трудно выговаривают фамилии польских артистов, даже когда они звучат, как «Шиллер». И посол предпочел сказать: «эта певица».

— Великолепно, — согласился Губе и отошел к Злотому.

— Ну что? — спросил тот.

— Да ничего. Сказал, чтобы я зашел к нему.

— А какой от этого прок?!

— Никакого, конечно. Но сходить не помешает.

— Лучше поговорить с адвокатами.

— Адвокаты тебя по миру пустят. Всегда между собой столкуются, еще и барышом поделятся. Нет, лучше уж на свой ум положиться. А что, если все акции перейдут к Губерту, он тоже будет юридически ответственным лицом?

Злотый внимательно посмотрел на Губе, потом пожал плечами и перевел взгляд на мудреца, размышляющего над черепом, на фреске справа от сцены.

— Вроде бы нет, надо заглянуть в устав.

— Значит, нет? Не будет отвечать?

— Как будто нет.

Огромные вложения фирмы «Наездник и охотник» в строительство завода исчерпали все ее кредиты. И как раз в этот момент бельгийская «Fabrique Nationale» потребовала немедленно погасить всю задолженность. Поскольку «Наездник и охотник», так же как и завод «Капсюль», были товариществом на вере, Губе, как один из основателей фирмы, отвечал за этот огромный заграничный долг всем своим состоянием. Ситуация представлялась просто трагической. Из Бельгии прибыл специальный представитель, которому поручено было уладить это дело; Злотый долгие вечера совещался с ним в «Европейской гостинице» и возвращался с довольно мрачными прогнозами.

— К вам прицепились, — говорил он Губе, — потому что ваше имущество все на виду…

— Ясно, что на виду, темными махинациями я никогда не занимался. Но вы хотите сказать, что на это имущество легко наложить руку?

— А что? Может, и легко.

Все это очень угнетало Губе, и даже сейчас, в филармонии, он не переставал думать о делах.

— Значит, Губерт не будет отвечать? — спросил он еще раз.

— А как он может отвечать? Что с ребенка взять! — вздохнул Злотый.

Тем временем Оля, протискиваясь из фойе в зал, заметила в тени балкона, сбоку, стариков Шиллеров. Пани Шиллер, высокая, крупная, ничуть не изменилась, зато старый Шиллер высох, ссутулился, поседел, и глаза у него были не рассеянные, как прежде, а слегка не то изумленные, не то недовольные. Когда Оля приблипилась, он взглянул на нее недоверчиво и — ей не хотелось даже поверить в это — явно неприязненно.

— Я так давно вас не видела, вы все время скрываетесь у себя на сахарном заводе. Даже в Варшаву не наезжаете?

— Муж иногда бывает, — отвечала за обоих пани Шиллер, — но только по делам. Наведается — и тут же назад. На заводе очень много работы, а в его возрасте…

— Слава богу, что вы хоть сюда смогли приехать.

— На концерт Эльжуни? Тут уж пришлось. Хотя, знаете, сейчас в сахарном деле самая горячка. Но на концерт Эльжуни…

— Ах, как она чудесно поет, правда?

— Ну что мы, старики, можем сказать? — отозвалась пани Шиллер. — Слушаем как завороженные, тай годи! — добавила она по-украински.

В этот момент старый Шиллер кинул на Олю, все так же украдкой, довольно нелюбезный взгляд.

— Вы не разделяете восхищения вашей супруги? — без обиняков спросила его Оля.

Шиллер раздраженно поерзал в кресле.

— Признаюсь вам, — ответил он, словно пересиливая себя, — я не понимаю своих детей.

Оля почувствовала себя неловко. Пани Шиллер постаралась как-то сгладить впечатление от слов мужа.

— Он никогда не говорит того, что думает, — с улыбкой заметила она. — Я убеждена, что песни Эдгара тронули его.

— В какой-то мере, — отозвался старый Шиллер, точно возвращаясь на землю. — И вместе с тем меня это очень смущает. В искусстве, на мой взгляд, слишком много от самообнажения. Да, признаюсь, я испытываю смущение, когда вижу на сцене свою дочь, разряженную, накрашенную, с перьями на голове, раскрывающую всем этим людям мысли моего сына. Que voulez-vous? C’est trop fort pour moi[97].

— Нельзя отказать ему в правоте, — сказала пани Шиллер, сконфуженно поглядывая на Олю. — Нечто подобное чувствую и я.

Оля нерешительно пожала плечами.

— Они создают для нас столько прекрасного!

— Да, вероятно, — вздохнула пани Шиллер, — но для нас они прежде всего наши родные дети.

Старый Шиллер потянул носом и громко фыркнул.

— Ничего не поделаешь. Дети всегда не такие, как родители.

VI

— Ты знаешь, мне не хочется слушать Бетховена, — сказала Янушу Зося. — Пойдем лучше в артистическую… к Шиллерам.

Януш пытливо взглянул на жену. В ее глубоко сидящих глазах таился беспокойный огонек.

«Знает ли она, что там Ганя Доус?» — подумал он. Но тут же успокоился. Зося взяла его под руку.

— Эти песни немного расстроили меня, — почти шепотом призналась она.

Януш не любил этого шепота. Он всегда был проявлением каких-то внутренних переживаний Зоси, которых Януш не умел понять. В такие минуты Зося становилась чужой и неожиданно непостижимой. Януш не хотел себе признаться, но этот шепот Зоси — словно у нее горло перехватывало от слишком сильного чувства — всегда наполнял его страхом.

— Как хочешь, — сказал он. — Мне тоже не очень хочется слушать эту симфонию…

Они стали протискиваться по широкому проходу между креслами к выходу за кулисы, но в плотной толпе двигаться было трудно. Неожиданно кто-то хлопнул Януша по плечу. Он резко обернулся. За ним стоял небольшого роста человек, которого Януш узнал не сразу. Но за какой-нибудь миг клубок воспоминаний вдруг свился и распутался, открывая дальние перспективы.

— Генрик! — воскликнул он радостно и удивленно.

Это и впрямь был Антоневский. Януш не видал его с Парижа. Он знал только, что художник оставил свою профессию и неожиданно начал делать политическую карьеру. Особенно в последние годы.

— А ты знаешь, я так надеялся тебя встретить! — сказал Антоневский, поздоровавшись. — И жене как раз говорил перед отъездом: «Хорошо бы встретить Януша». Ну, что поделываешь?

Януш улыбнулся и, как в молодости, склонил голову набок и, набычившись, строптиво взглянул на Антоневского.

— Что я поделываю — это неинтересно. А вот что ты? Это просто поразительно!

— Не сказал бы. Ты же помнишь… в Киеве… я всегда был связан с политикой.

— Но с какой? — с вызовом спросил Януш.

Генрик, видимо, счел, что лучше не уточнять этот вопрос, и попросил Януша представить его жене.

— Верно, — засмеялся Януш, — ты даже не знаком с моей женой! — И уже официальным тоном произнес: — Пан воевода Антоневский. Моя жена.

Зося, как будто с некоторой опаской или колебанием, подала руку приятелю мужа.

— А как твоя супруга? — продолжал Януш, стараясь сохранять тон вежливый и официальный. Сердечности в этом вопросе уже почти не чувствовалось.

— Благодарю. Отлично.

Казалось, разговор на этом иссякнет. Для встречи двух приятелей, столько переживших вместе и так давно не видавшихся, сказано было явно мало.

В конце концов Генрик, решив как-то поддержать беседу, вернулся к замечанию Януша.

— А ты знаешь, я не вижу существенной разницы между давней моей политической деятельностью и теперешней.

— Налаживаешь польско-украинские отношения?{130} — ехидно усмехнулся Януш.

Генрик возмутился.

— Не я это делаю, а все.

Янушу припомнилась княгиня Анна с ее скептицизмом, который она умела иной раз выразить предельно лаконично.

— Vous le croyez, monsieur?[98] — спросил он.

Генрик понял вопрос, но не уловил его двойного смысла.

— Ну это же прекрасная миссия! — воскликнул он. — Подумай сам, ты ведь родился и вырос среди этого народа. Как можно так рассуждать?

Януш рассмеялся и внимательно посмотрел на Антоневского. Внешне тот ничуть не изменился: те же длинные, как и положено художнику, волосы, беспорядочно спадающие на лоб, те же светлые, выпуклые глаза. Но лицо уже исполнено этакого достоинства. Раньше при виде приятеля эта мысль не приходила ему в голову, но теперь Януш подумал, что тот великолепно выглядел бы в шляхетском кунтуше.

— Только вот никак ты не можешь добиться, чтобы политика эта была единой, — заключил Януш, вновь с вызовом наклонив голову. — С севера — один сосед, с юга — другой, и взгляды ваши расходятся. Причем по самым кардинальным вопросам.

— Я вижу, ты разбираешься в этом деле, — сказал Антоневский и щелкнул пальцами. При этом он смотрел не на Януша, а куда-то в пространство. — А что ты, собственно, поделываешь?