Красные листья - Паулина Симонс

— Нет, конечно, — согласился Спенсер. — Она была немного похожа на вас, — добавил он, пытаясь — но, со всей очевидностью, напрасно — как-то утешить бедную женщину.

— За первые семь лет жизни, — продолжала Кэтрин после некоторой паузы, — наш единственный ребенок был избалован так, что вы не можете себе вообразить.

— Я могу вообразить, миссис Синклер, — отозвался Спенсер.

— У нее были две гувернантки. В четыре года она начала заниматься на фортепиано (у нее был свой большой рояль фирмы «Стенвей»), а в пять — балетом и гимнастикой. В семь она захотела учиться играть на скрипке, так что мы с мужем купили ей лучший инструмент, который можно было достать. Она училась верховой езде, у нее была своя лошадь в конюшне, которую мы построили позади нашего имения. Мой муж был очень преуспевающим бизнесменом, и я тоже, когда выходила замуж, была с деньгами. Моя мать была очень богата.

— Я это знаю, — сказал Спенсер.

— Все в ней души не чаяли. Я все время кружила над ней, где-то сзади в пространстве, она мне была постоянно нужна, мне то и дело хотелось ее видеть. Я подходила к ней, когда она, например, играла Моцарта, и начинала покрывать ее лицо поцелуями. Она увертывалась от них, тут же стирала их следы, а я не обращала на это никакого внимания. Она была моим единственным ненаглядным ребенком — вы можете вообразить, как я ее любила?

Такой достаток, такое богатство, такую материнскую опеку Спенсеру вообразить было, конечно, трудно. «Вот черт», — выругался он про себя и мотнул головой.

— Когда Кристине исполнилось семь, мы с мужем поняли, что портим ее. И что пора остановиться. Она начинает тяготиться нашим вниманием, замыкается в себе, пытается быть независимой. Ей нужны были брат или сестра. Но самим иметь детей для нас возможности практически уже не было. Можно было, конечно, попробовать, но риск был огромный — и для меня, и для будущего ребенка.

— Да, миссис Синклер, я понимаю.

— Мы взяли ребенка из приюта в Техасе. Это было трудное решение. Чтобы найти подходящего мальчика, нам пришлось доехать до Остина.

Спенсеру оставалось только кивать.

— Это был прекрасный маленький мальчик, темный, худенький, хорошо себя вел, он даже был немножко похож на нашу Кристину. Ему очень нужны были дом и семья, и все нам так чудесно подходило. Мы дали ему и дом, и семью. Сестры в приюте сказали, что он был найден три года назад ночью на развилке местного шоссе. В приюте он не говорил. В первый год ни слова. То есть он начал говорить за два года до того, как мы его усыновили. У него не было имени, он не знал своих родителей, не знал даты своего рождения. Сестры звали его Билли. Мы дали ему другое имя — Натан. Так звали нашего умершего мальчика. Дату рождения мы ему установили на день раньше Кристины. Решив, что раз мальчик, пусть будет старше, хотя бы на день. Да и наш умерший мальчик был старшим из близнецов. Он родился на десять минут раньше Кристины.

Кэтрин, должно быть, почувствовала какую-то реакцию Спенсера.

— Да, я знаю. Есть такой старый предрассудок, суеверие. Что не следует называть живого ребенка именем умершего, — так говорили мне друзья. «Ну почему? — отвечала я. — Евреи, например, на это внимания не обращают. А чем мы хуже евреев?» В общем, я настояла, чтобы его назвали Натаном. Люди мы были верующие, но не суеверные. Каждое воскресенье ходили в церковь, произносили молитву за ужином. В старые бабушкины сказки мы не верили.

— Пожалуй, я тоже, — согласился Спенсер.

— О, но нам бы следовало, — горько усмехнулась Кэтрин. — Мы усыновили его, мы дали ему нашу фамилию, мы дали ему все, что дали Кристине. Да нет же, мы дали ему больше. Он был такой маленький, и нам было его так жалко. И он всего хотел.

— Не сомневаюсь, — отозвался Спенсер.

— Кристина же, в общем-то, ничего не хотела. Как я говорила, она была у нас независимая. Она считала, что папа и мама ограничивают ее свободу, постоянно ее опекают. Впрочем, мы так и делали. Но Натан — совсем другое дело. Он жадно впитывал все, упивался нашей любовью и очень к нам привязался. Он не любил никуда ходить без нас или оставаться дома на ночь, когда нас не было. Он был ласковый мальчик. Красивый.

Дети адаптировались друг к другу мгновенно. Кристина вела себя поначалу агрессивно, и я всегда выступала на стороне Натана: «Кристина, перестань дразнить своего брата. Кристина, перестань дурачиться. Кристина, оставь его в покое. Кристина, веди себя прилично. Кристина, Кристина, Кристина…» — Кэтрин произносила имя дочери так, как будто ее ласкала.

— Я смотрела на них, любовалась ими и радовалась. Они играли, дрались, смотрели телевизор, бегали по двору. Кристина научила Натана плавать — он не умел. Она научила его бояться.

— Бояться чего?

— Всего. Если было какое-то качество, которое бы описывало его целиком, так это бесстрашие. Натан не боялся ничего. Не в пример Кристине, у которой было огромное количество детских страхов. Темноты она боялась в особенности. Натан научил ее задерживать дыхание под водой так долго, что вызывали спасателей. Натан был мальчик, настоящий мальчик. Он лазал по деревьям, перепрыгивал с одного на другое, а однажды, перелезая через забор, сломал себе ногу и не говорил никому целых три дня. Он получал отличные оценки по всем предметам, порой даже не заглядывая в учебник. Он был нашей звездой. Мы не могли поверить, что Господь одарил нас таким мальчиком.

Спенсер успел подумать, что Натан все-таки недостаточно обучил Кристину, потому что она продолжала бояться темноты.

— Кристина не ревновала?

— Вы что, смеетесь? Должно быть, она чувствовала себя очень одинокой первые семь лет жизни. Это мы ревновали их друг к другу. Они были неразлучны. У них была такая связь, которую мы даже не понимали. Это было непостижимо.

В школе они были первыми. Имели безупречные манеры, даже Натан, которого вытащили из какого-то мусорного ящика в Техасе. Прошло три года, затем пять, затем семь. Я возвратилась к своей благотворительной деятельности, муж много работал по части бизнеса, он занимался импортом тканей, мы выезжали, мы принимали гостей, и тогда Кристина играла на рояле, а Натан пел. У него был красивый голос.

Даже теперь, после всего, оглядываясь назад, на те годы, я вижу, что у нас была превосходная жизнь. У нас была жизнь, о которой большинство людей могли только мечтать. Многие наши друзья были уже разведены, некоторые по многу раз, и снова женаты; они сходились, расходились, у них были проблемы с детьми, пасынками, сводными братьями и сестрами, которые принимали наркотики в тринадцать, выходили из этого с ломкой в пятнадцать, их ловили на воровстве, на воровстве у родителей; это были грубые, испорченные, избалованные дети, это были несчастные матери и чего-то ищущие, неугомонные отцы. Мы знали женщин, которые вступали в связь, наверное, почти с каждым, кто приближался к их двери, и их мужей, которые работали дни напролет как проклятые, а ночью отворачивались к стене и засыпали. Кроме, кажется, одного, который застрелил свою жену.