Пангея - Мария Голованивская

Дохнув перегаром, показали бумагу.

Зачитали, бормоча себе под нос, обвинительное заключение «был разработчиком плана и духовным вдохновителем убийства руководителя ведомства, произведенного с особой жестокостью и цинизмом».

Матвей отметил тавтологию «духовным вдохновителем».

Но вслух не сказал.

Не под Кириным ведь абажуром собрались.

Поднял глаза на понятых — два давешних узбека в новых валенках со сверкающими галошами.

Кто же показал на него?

Неужели Рахиль, предающая старого друга в его прогремевшей пьесе?

И что сможет он возразить, с его-то биографией?

Увидев эту сцену, Господь опечалился.

Он совсем уже обнаглел, этот кровянистый гаденыш, — лезет в его божественные дела, коверкает его замыслы.

От этих мыслей он сделался совсем слабый — адски разболелась голова. Что нету его безраздельной власти — это еще полбеды, но чтобы вмешиваться совсем по-скотски?!

Ничто так не обижало Господа, как особенная беспардонная манера чернокрылого корежить на свой манер самые тонкие и трепетные пассажи, которыми он прокладывал батальные сцены.

Неужели опять биться с ним? В который раз? В миллионный?

Он мотал головой, смотрел вдаль и тер виски.

Что-то потянуло его взор вниз, какая-то невидимая свинцовая гиря, и он скосил глаза. Крошечная черная точка, сделавшаяся красной.

Словно кто-то раздавил комара на белой стене.

Ни звука выстрелов, ни запаха пороха не донеслось до него.

Но он отчетливо увидел: кудрявый юноша разрядил в Лахманкина целую обойму, еле удерживая двумя трясущимися руками маленький ствол. Ему казалось, что он все время стрелял мимо.

Ошибался.

Попадал.

Добил третьим выстрелом.

Физики, изучившие радугу, утверждают, что она видна только тому, кто стоит к источнику света спиной. А вообще она возникает как наше впечатление от того, что солнечный свет преломляется и отражается капельками воды, висящими в воздухе, — после дождя, если выглянуло солнце. Ученые доказали, что эти капельки по-разному отклоняют свет разных цветов — показатель преломления для коротковолнового фиолетового больше, чем для длинноволнового красного, поэтому слабее всего отклоняется красный цвет. Белый цвет разлагается в спектр, и большая часть этого света выходит. Радуги нет только на Северном полюсе, где, кажется, вообще нет никакого цвета, а только свет. Над землей возникает белая дуга, или белая радуга, потому что свету приходится рассеиваться в очень маленьких капельках воды, и эта радуга стоит над горизонтом в ясную и бесснежную погоду. Бывает и черная радуга. Встречается редко совсем уж в мертвых краях. И видели ее те, кто отчаялся окончательно.

ТАМЕРЛАН

— Ты сможешь достать Тамерлана, это их демоническое чудо в перьях?

Исаака вызвал сам владелец газеты, безостановочно, несмотря на утренние часы, курящий сигары. Задав вопрос, босс встал из своего кожаного кресла, подошел к окну, из которого виднелся купол собора Святого Петра, и как будто по рассеянности уронил пепел в кадку с многолетним фикусом, ласково развернувшим к нему свои навощенные синие листья.

— Вот этого.

Шеф достал фотографию.

На Исаака смотрел молодой узбек в белой папахе со сверлящим черным взглядом.

Великолепный узбек.

Исаак молча кивнул.

— Ну вот и хорошо, — пробасил владелец, — я так и знал, у вас там тетка.

— Сестра, — поправил его Исаак, — но это не важно. Я постараюсь, я сделаю.

Выйдя из кабинета, он сразу позвонил Нур. Конечно, он считал ее непутевой, заполошной, недалекой, эксцентричной: могла бы уже и охолонуть к своим сорока годам, ан нет! — но кроме нее, он знал, никто не сможет помочь. Он часто видел ее, переливающуюся всеми цветами радуги, рядом с самыми сильными пангейскими мужами, и они принимали ее вполне серьезно, несмотря на двухсантиметровые разноцветные ногти и странный татуаж вокруг губ. На бритой ее голове фосфоресцировали розово-зеленые пиктограммы, иногда она говорила не своим голосом, вживляя какой-то чип под связки, — позора не оберешься с такой прийти в кафе. Но только он стеснялся ее, вечно несущуюся по ван-гоговским синим завихрениям навстречу самым причудливым событиям, — все прочие улыбались ей издалека или молча любовались этим диковинным человеческим цветком. Многие искали с ней встречи — чтобы потом похвастаться знакомством или в надежде получить ее покровительство перед сильными мира сего. А были такие, кто желал увидеть ее из интереса: о ней ходили легенды самые противоречивые. Но Тамерлан разыскал ее не за этим.

Первое, что он сказал ей: «Я — великий хан, один из учеников пророка Юсуфа, я обязательно завоюю эту землю». «Нарцисс, цветок хрупкий, ранний и боится холода», — подумала она тогда. Она сразу сказала ему, что одну ночь была его любовницей, и Тамерлан скривился, такая откровенность показалась ему оскорбительной. «Цепляется за корни, — тогда подумала Нур, — а какие у нарцисса корни и зачем они. Утоляют боль в мочевом пузыре и вызывают женское желание. Это женский цветок!» Но опять же промолчала.

Исаак бросил свои занятия в Москве и отправился в Рим на хорошую должность в газете сразу после исчезновения Нур, он отвечал за новости из третьих стран и уже давно привык, что там не новости, а одни тени, кривые отражения, почти болезненные сны. И главная его задача по тени опознать фигуру, правильно определить, что спрятано, а что показано нарочно. Он писал и заказывал другим статьи о Константине, Голощапове и Платоне, о холодах и оттепелях, о зыбкости и прочности людей, семей, их делах под черным небом.

Он жил по-прежнему один, несмотря на охи и ахи матушки и отца — молодящегося итальянца с курчавой копной волос, наполовину уже седых. Но время было благосклоннее к отцу, чем к матери. Некогда спасенный Саломеей, взявший беременную Катерину в жены, он с каждым днем набирал силу, а отнюдь не терял ее. Анджело тоже говорил Исааку: «Ты должен родить нам внуков, потому что у тебя особенная судьба, как и у меня. Я спасенный — и ты спасенный. Мы с тобой счастливчики. Мы должны продолжить род счастливых людей». Для убедительности он рассказал ему правду — о Джоконде, о том, как Катерина не отдала его, как они прятались в глухомани. Исаак впечатлился, но, как человек современный, сразу нашелся: «Я рад, конечно, что я вырос с вами. Но разве продолжение человека только в детях?» Он всегда дымился от дел, он снял в Риме себе холостяцкую квартирку прямо напротив собора Святого Петра и ездил на работу на самокате, чтобы не стоять в пробках. Он открывал глаза с колокольным звоном и закрывал за два часа до следующего утреннего перелива. Он не готовил дома даже кофе, не держал ничего, ел всегда на ходу, по дороге на интервью или на репортаж, даже не зная, что он ест, он все делал по дороге — переодевался, покупал вещи, говорил с друзьями. Знакомился с женщинами. Когда было решено, что именно он попробует сделать первое интервью с Тамерланом, он понял, к чему подсознательно готовился всю жизнь, на что натаскивал себя — рискнуть, если надо — умереть, но сказать то, чего не могли сказать другие. Пускай и не своими устами — не важно.

— Нурка, знаешь Тамерлана? — спросил он без лишних приветствий. — Есть у вас там один хрен с горы, ученичок твоего Юсуфа.

— Видела один раз, — призналась Нур. — Оказалось, что у Юсуфа были последователи. Мутные лица, мутные глаза. Они записали его мысли на узбекском, распространили рукопись, устно снабжая ее комментариями. Началось это не сразу, несколько лет назад. И среди них есть самый, что ли, главный, он зовет себя Тамерланом, и уже многие признают, что он новый мессия.

— Узбек? Ну чечены — это сила, боевики, а узбеки что? Юркие, беззащитные, совсем бедовые. Культура, история — все в прошлом у них, кому до этого сейчас есть дело? Бетон размешивают, дворы метут. В чем коллизия?

— Думаю, что много их, — задумчиво проговорила Нур, — а история и культура — всегда что сосцы волчицы. Вскармливают нацию. Я поищу его.

Через неделю Исаак был в Москве. Подготовка к интервью и первый проход по улицам столицы ошарашили его. Все кардинально переменилось. По улицам потекли реки смуглых лиц с золотыми улыбками. В этих потоках было много разного, но среднеазиатов больше всех. Они как будто вышли все из-под земли на свет Божий, женщины в ярких платках несли на руках улыбающихся детей, ели мороженое, громко и страстно о чем-то говорили. Сколько их было? Тьма. Все стройки с растущими как грибы домами, все дворы, все фабрики и больницы, почты и морги, мусорные заводы и заводы, консервирующие в железные банки любую дрянь, разродились этой толпой, и она вышла головой вперед, родилась, задышала, дала ландшафту свой цвет.

Исаак был потрясен, хотя что тут удивительного: век великих переселений, черный Париж, желтый Лондон. В старые меха льется молодое вино, они еще выдержат и облагородят своим вкусом молодое брожение, никуда не денешься, эту реку вспять не повернешь.