Ужасный век. Том I - Андрей Миллер

В полутёмной комнате, примыкающей к бурлящему залу, Клас ван Вейт прежде всего ощутил запах табака. Это сразу напомнило о родине. Среди балеарских дворян курение в моду не вошло — трубка даже считалась здесь дурным признаком человека низкой культуры. Если только он, конечно, не лимландец! Однако в силу известных нюансов политики встретить лимладца в таком доме, а не где-нибудь в порту, казалось почти невероятным.

— Вы искали меня?

— Конечно, мастер ван Вейт. Вы ведь великий художник, правда? К тому же лимландец. А мы, лимландцы, что ни говори — славные ребята…

Безусловно, они с незнакомцем были соотечественниками: впервые за долгое время услышав родную речь из уст настоящего лимландца, ван Вейт понял, что даже канцлер всё-таки не абсолютно безупречен во владении языками. Акцента у герцога не было, но что-то всё же слегка выдавало его. Здесь — иное дело. Художник не сумел бы объяснить эту разницу, однако в происхождении собеседника не усомнился.

— Присядьте, мастер: в ногах правды нет.

Клас ван Вейт повиновался. Собеседник восседал на софе в обнимку с двумя женщинами: одеты они были превосходно. Однако на лицах, пусть и очень красивых, явно читалось низкое происхождение.

— Раз уж вы знаете меня, то извольте представиться. Пока ясно лишь, что мы земляки.

Незнакомец выглядел ровесником ван Вейта: тоже немногим старше тридцати. Он был высок, весьма внушительно сложен — и явно привык к седлу, даже сейчас это было заметно. Тёмно-каштановые волосы почти закрывали глаза, и это совсем не напоминало причёску, принятую хоть в каком-то свете. Зато пышные бакенбарды соответствовали лимландской моде. Броский костюм, блистающий пошлыми излишествами, сразу напомнил мастеру людей, которые служили королям за золото.

Человек из Лимланда забивал табаком большую трубку, совершенно не торопясь ответить на вопрос. Художник следил за его пальцами: движения привычные, однако чуть неловкие. Собеседник наверняка порядочно пьян.

— Вы обо мне слыхали, мастер. Плохое слыхали, ага. Я Вальдемар ван Стекелен.

— Вот нечаянная встреча… Я слышал о вас, разумеется. Но почему же именно плохое?

Ван Стекелен рассмеялся: художник заметил, что его зубы в скверном состоянии.

Попытка сгладить очевидные углы провалилась.

— Потому что я этого заслужил. Бросьте: каждый в Лимланде знает, что я злейший из военных преступников. Разбойник и убийца, верно?

Да уж! Хотя только ленивый не поучаствовал в надругательстве над несчастным Лимландом, которое и после войны длилось ещё лет десять — собственных чудовищ помнят особенно хорошо.

— Вы, мастер ван Вейт, из Зюрдена. Не припомню, чтобы грабил Зюрден, а такое, ха, не забыл бы! Скажите: мой батенька не причинил вам лично какого-то зла? Или дорогим вам людям?

— Нет. Моё семейство счастливо избежало лишений Великой войны. А иных дорогих людей не имею.

— Вот и славно. Закурим?

Художник покачал головой.

— Да бросьте! Уверен, трубка у вас при себе.

— Простите, но вынужден отказать.

— Почему же?

— Не хочу.

— Ой, да и кобыле под хвост! Вы с дамой? Если нет, охотно поделюсь. Вам которая больше по нраву?

— Благодарю, не стоит.

— Ну что это за дела… Разве так начинают хорошую беседу? Ладно. Хоть выпейте со мной. Эээй! Слуга! Вина нам с мастером, живо! Вот только не отказывайтесь от вина. Иначе прогневаюсь, а в гневе я неприятен.

О, вот в этом сомневаться не приходилось. У отца ван Стекелена, знаменитого наёмника Великой войны, была очень мрачная репутация. Он воевал за всех и против всех: с переменным успехом, однако неизменной жестокостью. После войны сын приумножил кровавую славу ван Стекеленов. Без сомнения, оба заслужили право считаться хорошими командирами. Быть может, даже отличными. Выдающимися. Другой вопрос — как они своими талантами пользовались.

— Не думали, что я живу в Марисолеме?

— Если честно, господин ван Стекелен, я вовсе не знал до сих пор, что вы живы.

— Ещё как жив.

Коль скоро Вальдемару предоставили убежище в Балеарии, здесь его заслуги ценили куда выше грехов. И не похоже, чтобы нынче младший ван Стекелен, Геделенское Чудовище, в чём-то нуждался.

— Фи, мастер! Вы еле скрываете презрение. Откровенно говоря, мне на это наплевать, но нынче хорошее настроение выдалось. Вы бы знали, что эти красотки умеют… тут уж поди не разомлей. Раньше думал, будто знаю о шлюхах всё, но тогда я не бывал в Марисолеме! Что за кислый вид, мастер? Претит моё общество? Ха… Если желаете, я расскажу, как люди становятся чудовищами. Геделенское Чудовище, так ведь меня называют?

Художник промолчал, и бывший кондотьер повторил вопрос. Пришлось всё-таки отвечать.

— Да. Именно так.

— Ну и хорошо. Я это прозвище заслужил, похоже. Невольно заслужил, но какая разница? Мир несправедлив, а война уж подавно. Один на ней — герой, другой — чудовище. Причём по одинаковой причине: тот и другой убили много людей.

— Смотря каких людей и за что. Уж простите мою дерзость, господин ван Стекелен.

— Прощаю. Вы, говорят, друг канцлера. Наверное, и я тоже — иначе меня бы давно повесили в Зюрдене. Или в самом Геделене, или на первом суку, кто знает…

— Насколько мне известно, в приговоре значатся кастрация, сдирание кожи и последующее колесование.

— О, ну так ведь даже интереснее! Думаю, перед смертью лучше хорошенько помучиться. Это тоже форма жизни.

Если Вальдемар ван Стекелен и правда считал так — то он оказал подобную любезность очень многим людям. Причём помимо их желания. Ничто в Вальдемаре не указывало хоть на толику мук совести. Нет-нет, он определённо ни о чём не жалел.

И это было совсем иное безмолвие совести, нежели у Фиделя и прочих убийц Тайной Канцелярии, которых недавно видел художник. Те люди без колебаний убивали во имя своей страны — у них имелись твёрдые убеждения, оправдывающее любые деяния. Убеждение наверняка имелось и у Вальдемара, однако иного рода.

Он казался ван Вейту одним из людей, ошибочно полагающих, будто им дозволено всё.

— Вы неплохо устроились в Балеарии.

Из-под дурацкой чёлки опять сверкнула улыбка. Такая же гнилая, как сама душа ван Стекелена. Впрочем, сколь бы дурно зубы Вальдемара ни выглядели — они точно по-своему крепки. Пошлое сравнение, но это был самый настоящий оскал хищника.

— Ага. Уж получше, чем на эшафоте! У меня неплохое содержание за все былые заслуги, за славу отца. Его и проматываю, пока не сыграл в ящик. Не на что пожаловаться, всего в достатке. Вы ведь тоже не бедствуете,