Жизнь Исуса Христа - Фредерик Фаррар

Для того, кто был распят, в ней не было ничего постыдного. Он царствовал даже на кресте. Он там казался божественно превознесенным над священниками, которые так усердно хлопотали об Его смерти, и над грубой, пустой чернью, которая толпилась тут для насыщения своих взоров, жадных до чужих страданий. Злоба была бессильна против Того, чье духовное и нравственное благородство, несмотря на глубокую бездну уничижения, поражало умирающих убийц и исполнителей казни, язычников. В этой надписи виделось уже не просто неудовольствие римского правителя, а дело гораздо большей важности. Желая выместить свою неудачу на своих ненавистных подданных публичным им оскорблением, Пилат задумал поместить, что Иисус был действительно Царь Иудейский, то есть по его языческому мнению, лучший, благороднейший, правдивейший из людей своего племени, которое за это и подвергло Его распятию на кресте. Не царь был недостоин царства, а царство недостойно такого царя. В этих ясных взорах, — которые не переставали с печалью глядеть на город праведников, обращенный теперь в город убийц, — было нечто высшее, чем царское достоинство. Пилат поступил с иудеями так, что отравил все их торжество, и они послали к нему депутацию из главных священников с просьбой изменить оскорбительную надпись. Не пиши, сказали они, царь Иудейский, но что Он говорил: Я царь Иудейский. Однако же смелость Пилата, которая быстро исчезала при имени кесаря, опять возвратилась. Он был во всяком случае рад сделать наперекор и высказать все свое презрение людям, мятежные крики которых лишили его возможности утром исполнить его задушевное желание. Зато и немногие так, как римляне, могли выказать явно и решительно свое глубокое презрение. Не удостаивая их оправданием в своем поступке, Пилат этим торжественным послам и иерархам отвечал коротко и презрительно: что я написал, то написал.

Бывали случаи, что распятых снимали с креста и возвращали к жизни. Для охранения крестов на Голгофе, с целью предупредить возможность похищения тел, оставлен был на месте кватернион (четыре человека), с их сотником. Одежды жертв всегда доставались людям, совершавшим тяжелую и неприятную обязанность[808]. Нисколько не подозревая, что в точности исполняет таинственные провозвестия древних пророков иудейских[809], воины приступили к разделению между собою одежд Иисуса. Таллиф разорван был на четыре части, вероятно, по швам, цетонеф, хиттон, или нижнюю одежду, которая состояла из одного куска материи и разорвать ее — значило бы окончательно испортить, они решились оставить в собственность одного, кому выпадет жребий. Окончив дележ, они сели на землю и наблюдали за Иисусом до конца, проводя тяжелые, мучительные часы в еде и питье, в насмешливых и веселых разговорах.

Возмутительное зрелище[810]! Большая часть народа стояла и смотрела, а иные (может быть, многие из ложных свидетелей и других злоумышленников предшествующей ночи), проходя мимо, оскорбляли Иисуса неприязненными криками и бешеным издевательством, прося сойти с креста и спасти Себя, так как Он должен разрушить храм в три дня и построить его. Главные священники, книжники и старейшины, — еще менее сострадательные, чем народная масса, — не устыдились посрамить свои седые головы и высокое звание дозволением себе вместе с жалким меньшинством высказывать те же бессовестные упреки Страдальцу. Не имея достаточно великодушия, чтобы сдержать себя при виде величайшего терпения, — не довольствуясь исполнением их злобного мщения, — не тронувшись видом безнадежной скорби и взоров, которые начали уже меркнуть от приближения смерти, они под самым крестом приветствовали один другого с насмешливой дерзостью: других спасал, а Себя, самого не может спасти. Если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста и уверуем в Него. Неудивительно после этого, что невежественные воины принимали участие в насмешках этих бесстыдных и недостойных уважения иерархов; неудивительно, что за полдником они забавлялись над умирающим Человеком, с дерзостью поднося к Его воспламененным устам чаши с кислым вином и повторяя иудейские насмешки относительно ничтожества царя, которого трон на кресте, а корона — венец терновый. Даже распятые злодеи, — товарищи Вараввы, для которого прощение было, может быть, только временной отсрочкой казни, — наследники возмутительного бешенства Иуды Гавдонита, готовые признать только вооруженного Мессию, — желая надругаться над Иисусом, упреками и просили Его, если Он воистину Мессия, спасти Себя и их[811]. Вокруг Него раздавались только звуки проклятия и злобы и в течение всего продолжительного тяжелого предсмертного томления не дошло до Его слуха ни одного выражения благодарности, сожаления или любви. Низость и лукавство, дикость и глупость, — вот характеристические черты толпы, которая окружала Спасителя в последние минуты Его сознания: грязный и жалкий поток катился под крестом пред меркнувшим взором Иисуса!

Но муки распятия не лишают разума и не отнимают способности говорить. Мы читали[812], что многие из подвергшихся этой казни с того времени как были пригвождены к кресту, не переставали высказывать свою скорбь, гнев или отчаяние в выражениях наиболее соответствующих их характерам. Иные безумно проклинали своих врагов и плевали на них; иные до конца протестовали на несправедливость приговора; иные в унизительных выражениях просили о сострадании, а некоторые с креста, как с судейской трибуны, убеждали своих сограждан и укоряли их в их слабостях и пороках. Но Иисус, несмотря на громкие насмешки, хотя и мог говорить, не дал никакого ответа, не произнес ни одного слова, кроме слов благословления и одобрения, для водворения счастия и надежды в других. Как ни старались вывести Его из терпения мимоходящие священники, члены синедриона, солдаты и презренные разбойники, Иисус не прервал своего царственного молчания на кресте точно так же, как на допросах.

Но это молчание, соединенное с величайшим терпением, божественной святостью и невинностью, которые осеняли лицо Его светлим ореолом, были гораздо красноречивее слов. Немного прежде я упомянул об одном из разбойников, который сначала принимал участие в упреках, произносимых его товарищем по ремеслу. Но когда эти упреки обратились в богохульство, тогда он высказал свою собственную задушевную мысль[813]. Вероятно, ему приходилось где-нибудь прежде встречать Иисуса, слышать Его и, может быть, видеть некоторые из многочисленных чудес Его. Не придавая полной веры легенде[814], которая называет его Дисмасом и приписывает ему спасение жизни Девы Матери с Младенцем, когда они бежали в Египет, мы не без вероятности можем предположить, что на долинах Геннисарета, — может быть, кроясь в Голубиной долине, в каком-нибудь разбойничьем вертепе, — он мог видеть чудодейственную силу Иисуса, наконец мог быть одним из тех мытарей и грешников, которые теснились около Него, чтобы услышать слово Его, попавшее в его сердце не на каменистую почву. Вера разбойника восторжествовала даже в этот час позора и смерти, когда он страдал справедливо за свои прошедшие злодеяния. Как в груде золы вспыхивает порой яркое пламя, так под серым пеплом греховной жизни, который густым слоем покрывает развращенное сердце, не вполне угасает и, при первом счастливом прикосновении, мгновенно вспыхивает пламя любви к Богу и Спасителю. Среди адских возгласов, которые слышались повсюду у креста Иисусова, замечалось предчувствие чего-то необыкновенного. Половина народа, окружавшего место казни, томилась неопределенным сомнением и страхом. Даже в приветствиях друг другу священников слышалось скрытое опасение. А ну как вдруг совершится какое-нибудь величественное чудо? Или этот мученик, хотя Он и близок к смерти, сойдет с креста, восстанет, как царь, в Мессианском величии, при внезапном громком голосе множества легионов Его ангелов и с проходящих по небу облаков низвергнет всепожирающий мстительный пламень на своих врагов? Воздух был преисполнен знамений[815]. От сгущавшейся на небе тьмы все принимало мрачный, суровый вид; под ногами слышались раскаты и удары землетрясения; в воздухе чуялось веяние каких-то призраков, которые носились над грустным зрелищем; холодом охватывало сердца зрителей. Умирающий разбойник, при виде унижения и слабости, с полу насмешкой, полуотчаянием, высказывал сначала свои жалобы на обманутые надежды; но теперь убедился, что унижение Иисусово выше победы, Его слабость несокрушимее всякой силы. При взгляде на Спасителя вера светлее ясного дня заблистала в Его сердце. Он давно кончил упреки и уже унимал товарища от богохульства. Не должен ли был висящий между ними молчаливый, невинный Страдалец чувствовать стыд даже от того, что находится между явными, справедливо наказанными преступниками? Поэтому, обратившись к Иисусу, он воскликнул с убеждением: помяни меня. Господи, когда прийдешь в царствие Твое. На эту смиренную мольбу, ненарушивший молчания среди взводимой на Него клеветы Иисус проговорил благостный ответ: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.