Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник) - Александр Иличевский

Ленка стала первой возлюбленной Хашема и первой девочкой, которую я поцеловал. Я вылезал по ночам на плоскую крышу пристройки и стоял под звездами, глотая одну за другой, по зернышку. Спутники плыли, ползли, стремились по орбитам, самолеты мигали пунктиром, иногда зеленые штрихи метеоритов с фырком чиркали по небосводу. Я тоже продвигался сквозь звездную темень: если долго смотреть запрокинув голову, небо опустится, набежит в носоглотку, горло, темя. И однажды я дождался – увидел, как по ту сторону забора гибкий силуэт, поднявшись над крышей сарая, заслонил несколько звезд… Вечером колокол этого сарафана на ниточных лямках внимал свободному ходу груди при беге; заглянув сверху, я видел в тенистом сумраке взгляд млечных сосков, полный нежности низ живота, ее пальцы коснулись моего затылка, и я задохнулся… Скоро всё открылось: на долгом диком берегу моря в Пиршагах, куда мы скрывались автобусом, стояла гулкая цистерна, утопшая в песке, полная мазутной топи, с наклонного раскаленного ее верха мы ныряли, взметывая со дна горстями облачка песка, скользили под водой сквозь узлы скользких нестерпимых объятий и, чтобы остудиться, совершали долгие заплывы. Я почти не мог спать от волнения и каждый день на рассвете выходил к морю…

На правах моего друга Хашем приближался к нам, молча шел рядом, не отвечал на вопросы, с серьезным выражением слушал наши разговоры. Я говорил Ленке: «Хашем выше всех прыгает в высоту, ножницами берет метр тридцать. А еще он занимается в театральной студии. “Гамлета” знает наизусть». Ленка тихо спрашивала: «Правда?» Хашем отмалчивался. Я еще говорил: «Хашем перс. Он в Иране жил. Фарси знает». Я стеснялся Хашема, Ленке он был интересен, она спрашивала о нем. Хашем безмолвно кипел и задумчиво отходил от нас, удовлетворившись проверкой нашего целомудрия. Однажды он увязался за нами в Пиршаги. Вошел в автобус, поздоровался, но отошел на площадку к водителю. На пляже Хашем улегся на разваленный лежак, Ленка ушла далеко вперед, я протянул руку, приложил плечо к глазу, как приклад винтовки, и получилось, будто взял ее в прицел, на кончики пальцев – маленькую в перспективе телесного угла схождения берега, неба, моря; она обернулась и пошла ко мне по ладони, запястью. Хашем скоро куда-то пропал, я видел его следы, обратившиеся вспять, на мокром песке, а мы скоро вернулись на Артем… Остаток лета сблизил нас с Ленкой безмолвными ночными предстояниями друг против друга на крышах, разделенных и сомкнутых столбом ночи, глубоко дышащей звоном цикад, так и не состоявшимся объяснением в вечности. Утром воцарялось незрячее солнце, и однажды еще сквозь сон я впервые почувствовал горе, задохнулся слезами – оттого, что скоро всё вокруг провалится, исчезнет, безответно.

В то утро я пришел к Хашему. Он сидел на крыльце и строгал палочку, смиренно глядя перед собой. Иногда заглядывал в раскрытую книгу, лежавшую на ступеньке под ногами, учил роль. Хашем посмотрел мне в глаза, но я успел их опустить.

– Ты еще хочешь со мной дружить? – спросил он.

– Спрашиваешь. Ты мне как брат.

– Только Бог человеку брат. А без Бога человек всегда один.

– Он и с Богом один. Потому что Бог один.

– Ты много знаешь о Боге? – еще раз нашел мои глаза Хашем.

Я смотрел, как палочка тает в его пальцах, как стружки сыплются кудряшками, как остаются на кулаке.

– Ты же не любишь ее, понимаешь? Если бы ты любил ее, я стал бы твоим рабом.

Через три дня после того, как Хашем произнес эти слова, ему исполнилось семнадцать лет. Старше меня на девять месяцев, он сидел тогда вместе со мной на берегу моря и, зажав меж колен бутылку, перочинным ножом вырезывал из горлышка раскрошенную штопором пробку. Мы пили крепкую «Слезу лозы» – «Кямширин», отворачивались от ветра, секущего песком по щекам, глазам, сплевывали крошки коры и смотрели, как буксир, закашивая курс против ветра, мотается на крутой волне, спеша к подветренному зеркалу – затишью, островной тени, отброшенной заведенным напором хазри.

…Все последние два года жизни на Апшероне неотступно мерцало дыханье вечности, заглатывавшей в пустоту всех, кого я любил, кого любили другие. Уносилась прочь простая жизнь. Всё вокруг звенело этим чувством. Город пустел, люди, построившие его смыслы, оставляли его – нейтронная бомба, отделяющая для уничтожения живое от неживого, ворочалась в зените – всё на месте, всё зримо, но еще раз скажу: ничего нельзя коснуться – руки, горсти, полные небытия.

Поцелуй Ленки пах борщом, она только что пообедала, не ожидала, что воспользуюсь приглашением починить утюг: серебряное жало паяльника, канифоль, пустившая прядку дыма; чесночный дух с тех пор для меня по-особенному тревожен. Ленка обожала рассказывать сны, свои и матери, взахлеб, удивляясь сама их бессмыслице, один я запомнил: она невесомо висит в сердце моря, в водной толще, стрелы солнца, вокруг кружатся рыбы, в темнеющую вышину туго выходит струна, по ней распространяется гудение, которое влечет Ленку вглубь, и она понимает, что эта струна – время. Утром, говорит, проснулась с ласковой полнотой у солнечного сплетения.

Чтобы переговариваться, мы протянули леску над крышами, к антенне и слуховому окну; жестяные коробки из-под леденцов служили нам переговорным устройством; Ленкин шепот с дребезгом дышал мне в ухо, будто с того света…

В ноябре переломилась наша хурма, с треском рухнула ветка, полная плодов цвета заката, полная дышащего моря темной листвы. Мы выходим во двор, я ощупываю плоды, вдруг какой дозрел. Солнце холодное.

– Ты целовал ее? – говорит Хашем, не глядя мне в глаза.

– Да, – говорю я.

– Сколько раз?

– Два. Три.

Хашем разворачивается и бросается от забора на меня. Я успеваю присесть на корточки, он перелетает, скулой дотрагивается до кладки замшелых кирпичей, которые подпирают стопку досок. Встает и снова бросается.

Мы в клинче, я чувствую на лице что-то горячее, его лицо вымазано кровью, опрокинуто страданием, он скоро теряет напор. Садится на землю. Я тоже сажусь без сил.

– Клянись, что больше не дотронешься до нее, – говорит Хашем.

– Клянусь, – говорю я.

…Последний раз я видел Ленку на бульваре, она выпорхнула из толпы, шарахнулась от меня, за ней быстро шел какой-то белобрысый мальчик, смуглый с беловатым шрамиком под губой, – он посмотрел на меня невидящими глазами. Когда Ленка взглянула на меня, лицо ее страдало.

Глава 16

Город времени

1

Из чего строят города? Из камня? Из земли?

Или – из пространства? Из времени?

Или из того и другого?

Кто строит города? Ветер пространства? Люди? Время?

Кто делает людей? Время?

Кто город населяет? Время?

Что хранит город, когда его покинуло время?

Выписанный ветром, этот город то уклоняется от человека, то льнет к нему.

Город, выстроенный по нагорью замысловато, будто письменным легато, раскроенный струями воздуха, поставленный ловушкой ветра, путаницей закоулков, укрывающих от продувного набега хазри.

Но прежде бури наступает передышка: Апшеронская моряна – радостный теплый юго-западный фен полуострова рассеивает облачность, предвосхищая норд, который преподает ангелам и летчикам особое коварство при посадке, обладая малой вертикальной мощностью, он вдруг срывает крыло на самом исходе глиссады. Апшеронский норд, или хазри, – настойчивый холодный ветер типа боры, изнуряет жителей подобно мистралю. Хазри взвинчивает человека, затрудняет дыхание, снижает зрение. Капитаны в море под нордом ставят двух смотровых на пост. Шквалы достигают семидесяти узлов. Норд может царствовать на полуострове больше трех суток подряд; на море – неделями. Хазри захватывает широкую полосу побережья, накрывает Ширван и Куру.

Зимние ветра расчерчивают город не струями – лезвиями. Декабрьский норд делает непроходимыми пустыри.

Сердце города – Ичери-шехер, Внутренний город: в XII веке он обзавелся крепостными стенами, спускавшимися к самому морю, охватывая удобную гавань.

Говорили: Старый город, Крепость. В Крепости мало садов, дома лепятся один к другому; улочки замысловаты и узки, с непредсказуемыми тупиками, проходными дворами и парадными; входя в любую, не знаешь, удастся ли выбраться. В Крепости проще передвигаться по крышам, чем сочиться в ловушке ракушечника.

Такая застройка защищала не только от ветра и зноя, но и от неприятеля, прорвавшегося за стены: в каменном лабиринте тяжело бежать, но удобно обороняться, прятаться.

В овладении Баку хазарским племенам везло меньше, тимуридам больше. Город стал русским после того, как князь Павел Дмитриевич Цицианов, прибыв на переговоры к стенам города под охраной лишь одного своего имени, был обезглавлен позабытым ныне ханом.

Древнейшие постройки – прибрежный минарет Абу Бакра, на шпиль которого ориентировались завоеватели, караваны и корабли. И Гыз Галасы – темная Девичья башня, рослое коническое строение, похожее на рубку подлодки и породившее две легенды: о святом Варфоломее, апостоле Христа, казненном у ее подножья; и о дочери шаха, кинувшейся с вершины башни в море накануне свадьбы с собственным отцом.