Волхитка - Николай Гайдук

– Ну, значит, тогда я действительно Антуан де Сент-Экзюпери. А за это, право слово, стоит выпить!

– Нет, Фил, извини. Фляжку надо беречь. Неизвестно, как долго мы будем плутать по пустыне.

– А зачем плутать? Подождем, когда нас бедуины выручат. Ты разве не читал Экзюпери?

– Ладно, кончай издеваться. Лучше давай-ка внимательно карту изучим. Включай фонарик, Фил. Свети сюда. Так-с, так-с… Каракумы в стороне, это исключается. Кызылкумы тоже. Куда же это чёрт закинул нас? Действительно terra incognito… Ведь не могло же нас за тридевять земель в Сахару занести?! А с приборами, Фил, все в порядке было, когда летели? Да нет, я тебе доверяю, ты же был когда-то первоклассным летчиком… Хвала! Хвала рукам, что пахнут небом!.. Боже мой! Ну, кто бы мог подумать, что Чистоплюйцев будет угонять самолеты из-за кордона?! Детектив! А может, дефектив?.. Вот рассказать бы моим сородичам. Они в лаптях на Беловодье убегали, а мы…

Чистоплюйцев замолчал, поднимая глаза. Долго и задумчиво огненные очерки на небе изучал.

Господи! Какое небо! Кажется нам это или нет, но только небо милой сердцу родины, небо, с колыбели укрывавшее тебя голубыми нежными платками, небо, снегом и дождями осенившее тебя и перекрестившее ветрами, размашисто бегущими на все четыре стороны, – такое небо, друг мой, другими небесами вовек не заменить! Пускай там те же пламенные россыпи и тот же месяц или круглощекая луна, пускай там звездопады кучей катятся под окна… Только нет и нет! Нас не обманешь! Сердце помнит, сердце крепко верит: у нас, ребята, всё это почище, покрупней, поярче… Это любовь нам глаза открывает на мир, та любовь, которая как будто бы слепа. Эгей, лукавые! Как бы ни так!.. Любовь не только всё и вся узрит – любовь увидит даже то, что век не видимо..

– Нет! – уверенно сказал Иван Иванович. – Это русское небо! Меня не обманешь!

И лётчик, засмотревшись в горние глубины, тихо согласился:

– Да, похоже, что так…

Млечный Путь над ними сиял широким руслом, спокойно протекая серединой чёрно-фиолетовых небес. Колесница – древнее название Большой Медведицы – бесшумно катилась привычной дорогой во мгле мирозданья. Может быть, восседал в ней сейчас сам Господь Бог, объезжающий свои владения. Или, может быть, кто-то с жаркою русской душой и удалью взялся белую шляпу катать на безудержной тройке… А в стороне от проезжей небесной дороги – яркий Лебедь летел, большим крестом раскинув свои крылья, подавая клики в тишине, слышные не уху, а только сердцу… А дальше – Орион… А там – Кассиопея… Близнецы… Персей… Созвездия мерцали крупными кусками соли, ураганом рассыпанной по чердаку поднебесья… Расположение полуночных светил, если память не изменяет, не вызывало никаких сомнений у Чистоплюйцева. Это была родимая земля, укрытая родимым небесным одеялом. Так в чём же дело? Что же с ней случилось, с землею нашей? Неужели… неужели сухой потоп залил её от края и до края?..

Время шло; усталость подломила душу и телеса. Люди забрались в кабину, достали НЗ и подкрепились немного. И задремали в ожидании рассвета.

А потом вдали возникло странное сияние, которое люди увидели с закрытыми глазами и воспринимали, точно светлый сон. Луна ушла по леву руку – в темень, а по праву руку – как будто новый месяц пошёл выглядывать из-за песчаных барханов, слабо раззолачивая небеса и землю. Пламя это поднималось выше, выше… И вскоре стало видно: мальчик строгий и прямой, одетый в белоснежную рубаху, шёл по глубокой безбрежной пустыне, держа в руках перед собою Негасимую Свечу.

В кабине вдруг необычайно посветлело. Мальчик постоял у фюзеляжа, осенил крестным знаменьем самолёт и направился дальше…

И в то же мгновенье, уже понимая, что это не сон, Чистоплюйцев услышал «сердцебиение» секундомера. Самолетные часы, поврежденные грубой посадкой, взялись отсчитывать время. В груди стало жарко и весело. Огонь-Дух зацепил за живое. Необычайно волнуясь, Иван Иванович подумал: «Это пошло моё время! И мне его отпущено немного. Надо спешить!»

В кабине снова потемнело, но заметно ярче звёзды сияли теперь в вышине и над краем пустыни. Особенно один какой-то огонёк помигивал зазывно, будто приглашал к себе…

– Фил! – негромко позвал Чистоплюйцев. – Филимон, я извиняюсь… Христофорыч… Спите?.. Спишь? Ты ничего не видел? Нет? И мне приснилось, что ли?

Чистоплюйцев выбрался наружу и вскоре его кулаки гулко застучали по обшивке самолета.

– Филимон Христофорович! Дорогой, да проснись же!.. Иди сюда! Смотри! Там что-то мигает! На маяк похоже!.. Да, Фил! Это маяк! Мы спасены! Пойдём!

– Что? Бедуины за нами пришли? – Летчик зевнул, выглядывая в полуразбитое стекло кабины. – Какой тебе маяк в пустыне, дурень? Звезда над горизонтом. Марс, наверно. Видишь, красный какой…

Но Чистоплюйцев, возбужденный, радостный, настаивал, что это именно маяк. Нужно идти к нему. Сейчас же, непременно, потому что с приходом зари можно потерять такой счастливый ориентир.

Худощавый был из категории людей ведомых: он и военным лётчиком работал всегда в паре с сильным человеком и постоянно «сидел на хвосте» у ведущего; таких людей по жизни ведёт чужая воля и хорошо, если добрая, светлая воля. Он долго упрямился, ворча и ругаясь для пущей важности, но, в конце концов, вздохнул покорно и, умолкая, нехотя поплёлся за старшим товарищем – нога утопала в солёных песках…

Предутренняя прохлада и влажноватый, издалека сквозящий ветерок «причесали» воздух – окончательно очистили от пыли. Небосвод обголубел. С песчаных курганов, с пригорков хорошо стала проглядываться огромная вогнутая чаша пустыни, которую им предстояло «испить». Несколько часов уже они двигались без остановки, без перекура, но ни конца, ни края не видать пескам… Когда они оглядывались, переводя дыхание, – серебряным крестиком самолет сверкал вдали, на самой середине донной чаши. Болезненно-багровое, будто бы кровоточащее, солнце – точно кожу содрали с него! – мучительно и вяло всходило над песками. Пыльные пятна темнели с боков и в сердцевине солнечного диска. Из века в век восходы и закаты здесь умывались в море; солнце глядело на себя и прихорашивалось перед великим зеркалом природы, чтобы выйти к людям во всей своей красе и лучезарности, дающей народам не только тепло и возможность обзора грядущего дня. Каждый восход невольно дарует нам уверенность и новую надежду на победу с тёмной силой зла, и каждому сердцу в минуты восхода даруется та поднебесная искра, без которой никак невозможно человеку осмыслить себя человеком, цветку понять свое предназначение; траве, деревьям, птицам и всему живому неуютно станет, грустно, хворо, когда захворают и загрустят такие великаны и столпы, которым не было износу до недавних пор, и потому они в земном сознании олицетворяли вечность. А теперь…

Чем дальше высветлялся день, тем страшнее становилось этим людям, заблудившимся в рукотворной пустыне. Кругом – ни малейшего признака и ни намека на жизнь. Не встретилось им по пути ни одного «деревянного жителя» древних пустынь – ни каратала, ни туранги. И ни единой травки им не встретилось – ни саксаула, ни верблюжьей колючки, ни гусиного лука. И живности тоже не видно: ни саксаульная сойка, ни пустынный сыч нигде не промелькнули, пробегая по ржавым барханам или перелетая с бугра на бугор. Ни скорпион, ни тарантул следа не оставил нигде. Никого. Ничего. Просто жуть.

Мёртвая округа подавляла путников. Не глядя друг на друга, они понуро позавтракали, доедая остатки неприкосновенного запаса, предварительно сделав по горькому глотку из фляжки – «за знакомство». Теперь называли друг друга не вычурными именами, а просто и по-русски: Филимон, Иван… Так непривычно было, странновато, и вдвойне странней, когда вдруг рядом с именем произносилось отчество.

Чистоплюйцев бодрился, пытаясь шутить над собой:

– Он был монтёром Ваней, но в духе парижан себе присвоил званье «электротехник Жан»! Кажется, так пролетарский поэт наш писал?

Филимон Боголюбин – офранцузившийся Фил, бывший лётчик, несколько лет работал в Париже автомехаником. Далёкий от поэзии, он не понял своего соотечественника и даже более того – обиделся.

– Я не монтёром был! С чего ты взял? Ты был первоклассным механиком. Я ставил на ноги такие раритеты, какие французы хотели выбрасывать, а потом выручали за них сумасшедшие деньги. Ты в этом хоть что-нибудь понимаешь, Иван Иваныч? Так я тебе скажу. Для примера. Автомобиль французской марки Bugatti в тысяча девятьсот двадцать пятом году на международном аукционе стоил, знаешь, сколько? Сто тридцать тысяч долларов.

– Дорого, – спокойно сказал Чистоплюйцев и переменил разговор. – Филимон Христофорыч! Дорогой! Неужели мы дома?

– Что-то я сомневаюсь, – пробурчал Боголюбов.

– А я с каждым шагом всё больше и больше верю, что это наша, русская земля!

– Неужели наши и Африку уже к себе присоединили?

Шутка грустная была. Путники, вздыхая, улыбнулись.