Дневник 1984-96 годов - Сергей Есин

Я начинаю собирать коллекцию преднамеренных обманов: вот и Виктория Шохина объяснила, что "не одолел", но ведь сказал-то я по-другому. Не забыть бы сюда девочку из "Нового Литературного обозрения".

Вчера выплатили зарплату. Вечером слушал Левитанского: почему не профессор, почему мало платят.

И еще публикация из "Правды". И в этой статье не сказано то, что было на самом деле. Участники пленума постарались этого не заметить.

В воскресенье писал "Гувернера". Написал сцену в магазине, доволен, но все это так старомодно, приземленно, в принципе, ничтожно. Но чем же тогда занять себя.

17 июня, понедельник. Дневник пишу мало. Во-первых, как всегда, дневник не идет, когда пишешь роман, а во-вторых, просто мало физических сил. Прошлая неделя была в хозяйственных хлопотах и беспокойствах. Наконец-то нашел письмо из агентства "Гласность", которое заказало мне автобиографию, но Галина Васильевна сегодня положила его вместо 371 п/ящика на почте в 37-й. На почте сказали, что ключей от ящика клиентов у них нет.

Вся неделя, и суббота, и воскресенье — под тревогой нездоровья B.C. Завтра ей ложиться в больницу. Это хуже, чем самому. Со всех сторон плохо — я привязан к дому, собаке, болезни B.C. В воскресенье она вечером сказала мне: я-то предполагала, что ты умрешь рано, а я долго после тебя буду жить… Возможно, несмотря на ее болезнь, так и будет.

Читаю монографию В. Панкеева о Гумилеве — слабовато. Много дел с хозяйством.

Сегодня позвонил И.Васильев: в "Коммерсанте" он прочел о том, что меня сделали номинатом на премию.

Прочел В.Маканина — "Кавказский пленный" — почувствовал себя дерьмом.

Неделю занимаюсь институтским хозяйством.

1 августа. Позвонил С.И. Смирнов: как пишется "Временитель"? Ему заказали писать грамоты к премии мэрии Москвы. С В.С. очень плохо. Сердце болит.

18 августа, воскресенье. Дневника не веду, ибо все мои впечатления от сегодняшнего дня поглощены романом. Он движется, и уже чувствуется конец. Бог мне послал Толю с его рассказом о совхозе. И вообще Бог послал. Любое замедление романа — это всегда благо, потому что в цель незаконченного эпизода вклинивается еще что-то. Вот и Толя-Коляня получит у меня престарелую директоршу музея, занимающуюся реституцией. Боюсь, это словечко вызовет у меня милый образ Жени Сидорова. Недаром Пруст написал свою Одетту с собственного шофера и сожителя.

Коммунисты, как всегда, определились по-своему: разобрали все "учебные" места для сражений и оставили мне Москву. Теперь не будет ни Москвы и ничего.

Идут экзамены в институт. Четверг и суббота были чудовищны по напряжению, но кое-что радует. К сожалению, плох и необъективен детский семинар — Сережа Иванов не тянет.

Я пропускаю целый ворох мелких событий, который не внес в дневник. Большие разговоры о Николае, во время которых он выявлялся как большой и патологический врун. Для меня это интереснейший литературный тип, потому что время это идет от полного непонимания, что у собеседника может быть искренность, чтобы понять и опыт, и ум, разобраться и с враньем. К сожалению, за последнее время я все чаще и чаще встречаюсь с тем, что не могу перевести в художественный тип жизненный. Это, видимо, связано с моим прошлым бытовика и внутренней установкой на героя с душой, того, что мы раньше называли положительным.

Вчера, 3 сентября, я был заранее приглашен в Третьяковскую галерею на празднование Сретения. Меня попросили даже осмыслить это событие. Я приготовил трехминутную речь, над которой неделю сладостно размышлял, и в которой собрал давно покоившиеся у меня мысли о христианстве и религии.

Заранее придя в зал, я представился г-ну Святославу Бэлза, телевизионному конферансье, моему соседу по дому, о чем мы подшутили, и встретился с неким г-ном Олешковичем ("О" или "А" я в силу традиционных оглашений некоторых гласных не расслышал), Михаилом Антоновичем (запомнил С.П.). Я сел в зал и даже подумал, что в случае необходимости меня выдернут, это будет даже как-то особо телевизионно. Правда, некоторое недовольство собою, не всецело демократической своей точкой зрения, я услышал. Но ведь у нас демократия и плюрализм.

Из содержания концерта: потрясающе играл Николай Петров "Богатырские ворота" — мне кажется, что у его рояля струн в 10 раз больше, нежели когда играют другие. И было еще два выступления, даже три: Святослава Бэлзы, который с присущей ему эрудицией и оптимизмом поведал присутствующим некоторые сведения из энциклопедии для детей и взрослых, вспомнив даже незабвенную корреспондентку Пушкина Ишимову. Потом выступал Леша Баталов, мой старый приятель, который рассказал о доме в Лаврушинском, в котором жил (в это время я жил в коммунальной квартире), дом Леши знаменит тем, что именно его облетала булгаковская ведьма Маргарита и разбила всем стекла; кроме заезжавшей сюда Ахматовой, квартировавшего Пастернака, заходившего Мандельштама, здесь жила такая тьма писательских подлецов, которых хватило бы, чтобы посадить абсолютно всех, кроме доносителей-писателей, итак, Леша рассказывал о доме, об Ахматовой, о том, как он учился живописи, и о тайном причастии, которое он принял в детстве. Я тоже принял причастие в 14 лет в Елоховском соборе, но отнюдь не тайно, принял и принял. Выступавший вслед за ним Володя Васильев — здесь я еще раз убедился, что танцору на сцене лучше всего плясать, а драматическому актеру произносить написанные не им монологи — итак, Васильев стал рассказывать о своем, с детства доверительном отношении с религией. Даже привел слова своей мамы: "Впереди Пресвятая Богородица-Заступница, я за ней, Володичка". И второе, уже присловье, никогда не забываемое в русских семьях: "С Божьей помощью". Немножко это напоминало выступление старых большевиков, искусственно приблизивших к 1917-му или к 1905 году — момент вступления в партию. Вообще эти ребята, кажется, так же клялись, получая свои очередные регалии, верности КПСС, как нынче Богу. Но это вопрос особый, хотя и издавна меня интересующий — об этике высказываний.

Я глядел на этих друзей, полный зависти, и предвкушал, как выйду вслед за ними, скажу нечто поумнее. Чего уж они предвидели в моей речи антидемократического, что не дали мне слова.

3 сентября, воскресенье. Собственно, всю неделю шла атака на мою премию. Язвительные завуалированные замечания следовали постоянно. Наконец, все разрядилось, в заметке "Нового времени". Не забудем два обстоятельства: журнал в одном доме с "Новым миром", где Алла Марченко и где, конечно, чуть-чуть ворожит не забывающая ничего Мариэтта Чудакова. Я не их, этим все сказано. И не люблю "чистый" стиль зарубежной интеллигенции. Второе обстоятельство: кто-то из моих "переносчиков" в эти дни сказал: в "Новом времени" только и говорят о премии. Есть еще и третья составляющая: в редколлегии все сплошь друзья юности — красавец Ганюшкин, с которым работали в "Комсомолке" и который уже тогда был серьезен и важен, а я свистун, главный редактор Александр Пумпянский, умный комсомольский ребенок, который не забыл, как мы во время фестиваля делали с ним интервью со Стенли Крамером и его со мной посылали лишь в качестве переводчика, а так был умен, так на много претендовал. И еще знакомый — Кронид Любарский, тоже, наверное, не забыл нашу схватку в Копенгагене — его время, все разрушили, КГБ нет, за всеми следит ФСК, русский в Европе — человек второго сорта.