Дело: «Ястребы и голуби холодной войны» - Георгий Арбатов

Почти тотчас после того, как Андропов стал секретарем ЦК, Черненко, а следом и Брежнев ушли в отпуск. В каких-то делах Андропов этим воспользовался. В частности, «пробил» решение ЦК о переводе первого секретаря Краснодарского крайкома партии Медунова – человека, ставшего наряду со Щелоковым символом беззастенчивой коррупции, – в Москву, кажется, на должность заместителя одного из министров. Это имело большое практическое значение – Медунов, будучи в Краснодаре, легко блокировал расследование злоупотреблений в своем крае, а вскрыть этот гнойник Андропов очень хотел, надеясь, что таким образом начнет «проветривать» всю политическую обстановку и стимулирует борьбу со злоупотреблениями и в других местах. С юга, где отдыхало начальство, правда, пришли сигналы недовольства, и не только от Черненко, но и от Брежнева, хотя с ним вопрос о переводе Медунова был, как рассказывал Андропов, согласован по телефону.

Насколько я могу судить, Андропов, видимо, утратил в тот момент прежний контакт с Брежневым и не мог быть уверен, что за его спиной не плелись его противниками интриги. В частности, назначенный председателем КГБ Федорчук начал в Комитете преобразования, которые очень задевали, беспокоили Юрия Владимировича (почему – не могу сказать, но он заметно нервничал, когда как-то об этом рассказал). Вершились и какие-то другие дела, выводившие из себя Андропова. Летом и в начале осени 1982 года он часто бывал в дурном настроении…

По-моему, 20 октября, через пару дней после выхода Андропова из отпуска, мне позвонили из его приемной и пригласили на встречу (я накануне попросился на прием, чтобы обсудить вопрос о преемнике недавно умершего Иноземцева). Я застал Андропова очень возбужденным и в таком хорошем настроении, в каком его давно не видел. Оказывается, у него пару часов назад было серьезное «выяснение отношений» с Брежневым.

– Я, – сказал он, – набрался духу и заявил, что просто не понимаю своего положения, желал бы знать, чего, собственно, хотело руководство, лично Леонид Ильич, переводя меня на новую работу: отстранить от КГБ или поручить вести более важные политические дела в ЦК.

Брежнев, выслушав, ответил, что хочет, чтобы Андропов брал в руки «все хозяйство».

– Ты – второй человек в партии и в стране, исходи из этого, пользуйся всеми полномочиями.

И пообещал ему полную поддержку. Это развязывало Андропову руки – в Политбюро и секретариате, в аппарате ЦК, где сильны были позиции Черненко, ситуация для Андропова была, видимо, непростой.

Не прошло и трех недель после этого разговора, как Брежнев скончался и его преемником стал Андропов. Может быть, Брежнев ощущал близкий конец? А возможно, это была чистая случайность? Не знаю.

Существеннее, однако, чем хроника тех событий, политическая оценка роли Андропова на протяжении того времени, что он был в руководстве. Я выскажу некоторые свои соображения и предположения, оговорившись при этом, что есть немало деталей, которых я просто не знаю, особенно в той части, что относится к его работе в КГБ. На эту тему он со мною почти не говорил, хотя кое-что было нетрудно понять самому и сверить с тем, что доводилось узнать со стороны.

Первый пост, на котором Андропов в силу логики событий начал оказывать влияние на политику, был пост советского посла в Венгрии. Юрий Владимирович занимал его с 1954 до 1957 год, то есть в период, на который пришлись драматические события в этой стране, сыгравшие заметную роль и в международных отношениях, и в наших внутренних делах.

Я не могу давать оценки его работе в должности посла. Да и интересуют меня лишь те аспекты, которые могли оказать влияние на формирование политических взглядов Андропова в последующие годы. Ограничены и источники – рассказы наших людей, работавших в это время в Венгрии, а также некоторых венгерских товарищей, включая Яноша Кадара (с ним я несколько раз в 1983–1988 годах имел долгие беседы).

Первое, в чем сходятся мои собеседники-соотечественники: сообщения Андропова в Москву в месяцы, предшествовавшие вооруженному выступлению противников режима Ракоши осенью 1956 года, отличались необычной для тех времен откровенностью и даже остротой. Возможно, кстати, именно это спасло его политическую карьеру после венгерских событий, когда, как он рассказывал сам, эти сообщения подробно, чуть ли не под лупой исследовались. Андропов, в частности, критически отзывался о Ракоши и других венгерских руководителях, предупреждал, что, если мы и дальше будем делать на них ставку, это может окончиться серьезными потрясениями. Вместе с тем не исключаю, что рекомендации Андропова содержали и предложения о необходимости укрепления «закона и порядка», возможно, за счет какого-то наращивания нашего военного присутствия в Венгрии.

Это меня не удивило бы по той простой причине, что соответствовало тогдашнему нашему имперскому политическому мышлению, прежде всего в отношении социалистических стран Восточной Европы – стран, которым при нашем активном участии, более того, по нашей воле, в конце сороковых годов были навязаны и политический режим, и экономическое устройство, и внутренние порядки, отвечавшие нашим, вбитым десятилетиями сталинщины представлениям о социализме.

Это была одна из крупнейших ошибок нашей политики. Мы предпочли хорошим, взаимоуважительным отношениям с соседями военно-политический союз, который к тому же сопровождался грубым вмешательством в их внутренние дела. За это пришлось платить берлинскими, венгерскими, чехословацкими событиями. Но настоящий час расплаты наступил лишь в конце восьмидесятых годов…

Нельзя сказать, что ненормальность, опасность положения, сложившегося после принудительной «социализации» восточноевропейских стран в конце сороковых годов, не была замечена. Уже в первые годы после смерти Сталина начались какие-то изменения в наших представлениях, пробивалось, пусть с трудом, понимание того, что надо считаться с экономическими и политическими интересами наших соседей.

Андропов, наверное, не мог вырваться за рамки противоречивого сочетания тех и других представлений. Но, судя по тому, что я знаю, он выделялся среди послов в этих странах тем, что был больше других открыт для новых идей и раньше своих коллег перестал относиться к стране, в которой был аккредитован, как секретарь обкома к своей области.

Сами трагические события в Венгрии в конце октября – начале ноября 1956 года наложили очень глубокий отпечаток на Андропова, он оказался в их политическом эпицентре. Понимал он их – это я знаю от него самого – действительно как вооруженную контрреволюцию, которую надо подавить, и это повлияло на его политическое мышление. Вместе с тем он, я уверен, лучше других видел, что распад существовавшей в Венгрии власти, размах и накал массового недовольства имели своей причиной не столько то, о чем говорилось официально, – заговор контрреволюционеров и происки из-за рубежа, сколько реалии самой венгерской действительности. Видел он и экономические проблемы, созданные неравноправным положением Венгрии в торгово-экономических отношениях с Советским Союзом.