Янтарные цветы - Джулия Хиберлин

– Три скелета… а не два, – шепчет Билл, будто я не в состоянии сама посчитать.

Выходит, Сюзанн было пять, а не четыре. Девушка по имени Мерри, три изглоданных никто – и я. Нашлась еще одна из моего племени. Еще одна ждущая семья.

Все ответы – у меня, заговорщицки шепчет Сюзанна в моей голове.

Джо бросает на меня странный взгляд. Но я знаю, что голоса Сюзанн, кроме меня, никто не слышит.

Интересно, какой рисунок первым бросился ему в глаза?

Девочка без рта. Девочка с красной повязкой на глазах. Ласточка, застрявшая в паутине. Безликий бегун на пляже. Медведь, вставший на дыбы, – мой любимый рисунок. Особенно хорошо я проработала его оскаленные зубы.

– Рисунки принесла? – с порога спрашивает врач.

Все лучше, чем беседовать о смерти моей матери. В прошлый раз у меня было чувство, что мне в живот воткнули раскаленную кочергу.

И ведь все бессмысленно. Я ничего не видела. И не слышала. Только помню смутную картинку с потеками крови – но она, похоже, не имеет отношения к делу. Полицейские сказали, что крови не было. Пустая трата времени. Замусоривание моей головы.

Поэтому – да, сегодня я принесла рисунки. Сразу вручаю доку белый картонный тубус. Когда-то в нем лежал постер из «Криминального чтива», который теперь висит над кроватью Лидии. После наших трехчасовых посиделок среди детсадовского хаоса из бумаги, карандашей и фломастеров она аккуратно скрутила все рисунки и убрала в тубус.

Поначалу моя идея пришлась Лидии не по душе. Но я умоляла, настаивала и в итоге добилась своего. Лидия как никто другой понимала мой страх. Это немыслимо: впустить в душу чужого человека. Чтобы он первым узнал мои тайны? Раньше меня самой? Нет уж.

Вот как вышло, что Лидия снова поехала в университетскую библиотеку. Изучила там несколько трудов: «Проективные методики и анализ рисунка в клинической психологии», «Детская рука как зеркало семьи» и, просто потому что не могла перед таким устоять, «L’Imagination dans la Folie» (в переводе с французского «Фантазии душевнобольных») – какое-то случайное исследование 1846 года про рисунки сумасшедших. Еще Лидия рассказала мне о тесте «Дом-дерево-человек». Дом – это мой взгляд на семью. Дерево – на мир. Человек – на саму себя.

Когда дело было сделано (черный мелок превратился в крошечный огрызок), я подумала, что подделка получилась отличная. Лидию так проняло, что она даже вызвалась подложить в тубус свой рисунок: армию желто-черных цветов со страшными лицами.

Врач сидит прямо напротив меня и молчит. Слышно лишь шорох бумаги: он листает рисунки.

Наверное, этих уродов-манипуляторов нарочно учат молчать – на специальных курсах.

Наконец он откашливается.

– В техническом плане – превосходно, особенно если учесть твою слепоту. Но в целом – сплошные клише. – В его голосе никаких эмоций. Он просто констатирует факт.

Мои шрамы начинают свербеть. Хорошо еще, я не дала ему свой последний рисунок!

– Вот поэтому вы мне и не нравитесь, – выдавливаю я.

– Правда? Не знал, что не нравлюсь.

– Конечно! Да вы же как все остальные – плевать на меня хотели!

– Неправда, Тесси. Я очень переживаю за тебя, за твою судьбу. И поэтому не стану тебе врать. Ты явно потратила немало сил и времени на эти рисунки. Ты очень умная и талантливая девочка. Вот только я твоим рисункам не верю. Злобный зверь, немая девушка, бег по краю океанской впадины… Эти черно-красные брызги в духе Джексона Поллока. Все это слишком красивенько. Приглажено. Обычно в подобных твоему случаях рисунки объединяет какое-то одно чувство, переживание… А у тебя этого нет. Каждый рисунок самостоятелен. Психические травмы устроены иначе. То, что ты сейчас чувствуешь… эти эмоции должны проходить через все твое творчество.

Его стул слегка поскрипывает: он подается вперед и кладет передо мной лист бумаги.

– А вот этот рисунок – исключение. Он другой.

– Я что, должна угадать? – пытаюсь ерничать. Пытаюсь понять, как он так быстро меня раскусил. И какой рисунок кажется ему искренним.

– А ты можешь? Угадать?

– Да не буду я играть в ваши игры! – Хватаю поводок, словно спасательный трос, и наматываю на руку – так крепко, что он больно впивается в кожу. Оскар послушно вскакивает. – Все, я домой.

– Пожалуйста, тебя никто не держит. Но мне почему-то кажется, что тебе любопытно.

Мое молчание – знак согласия.

– Колитесь. – От ярости я едва могу говорить.

– Поле желтых цветов. Злых. Под ними корчится на земле маленькая девочка. Этот рисунок наводит ужас. Он небрежный и настоящий.

Рисунок Лидии. Она работала над ним часа два, подпевая Аланис. Пластиковая улыбка на пластиковом лице.

Лидия раньше смеялась, что не может нарисовать даже Снупи.

Про девочку на рисунке она не рассказывала. Мне сразу захотелось увидеть.

Я бросила поводок и присела на краешек стула. Из горла уже сами собой рвались слова:

– А как вам такое? Множество раз я рисовала одну и ту же занавеску. Снова и снова, пока глаза на лоб не полезли!

– Вот это уже кое-что. Хорошее начало.

Голос у него становится чуть выше. Надежда?

Я вставляю ключ в первый из двух замков на входной двери. В голове крутятся мысли о стерильно-белых лабораториях, деревьях из колючих костей и крошечной статистической надежде на то, что один из трех кусочков неопознанных покойниц поможет поймать преступника. Всю дорогу до дома Сюзанны молчали. Замок поддается не сразу, и, пока я вожусь с ключом, чья-то тень подкрадывается сзади и сливается с моей. Я невольно охаю.

– А чего это ты такая дерганая, Сью?

Евфимия Аутлер, наша соседка справа. Для меня она Эффи, для Чарли – мисс Эффи (несмотря на пару неудачных браков), а для пары противных мальчишек из округи – мисс Эффигела. Бывшая ученая и профессор, бывшая шпионка и начинающая душевнобольная, которая вдобавок регулярно называет меня Сью. Нет, не из-за моего прошлого, а потому что так зовут ее единственную дочь. Та живет в Нью-Джерси и о матери не вспоминает; когда Эффи исполнилось восемьдесят, она сказала себе «С глаз долой – из сердца вон» и перестала ей даже звонить.

– А нечего так подкрадываться. Как дела?

В правой руке у Эффи – небольшой продолговатый предмет, завернутый в фольгу (такую измятую, что, кажется, ею пользовались снова и снова со времен Великой депрессии). В левой руке – ваза с букетом, составленным рукой профессионального флориста. Желтого и черного в этом букете нет. На голове у Эффи панама в синюю клетку, которую мы с Чарли купили ей в подарок на пляже Галвестона. На морщинистом, выдубленном солнцем лице сверкают глаза хулиганистого подростка.

– Я испекла банановый хлеб. С булгуром. И вот цветочки несу – какой-то парень на вашем крыльце оставил. Я подумала, что ветер может опрокинуть вазу. Да, и нам надо кое-что обсудить.

– Как мило с вашей стороны! Спасибо. – Я отпираю второй замок. Щеколда тоже немного проржавела. Надо этим заняться. Да и третий замок не помешает. Я распахиваю дверь, и Эффи в зеленых «кроксах» без приглашения проходит следом за мной. – Только уберу покупки. – Отвожу взгляд от цветов. – Ставьте букет и кекс на стол. В холодильнике есть чай, Чарли вчера заваривала. Кофеин, сахар, лимон, мята – все как надо. Мяту она стащила из вашего сада, когда стемнело.

– Булгур в кекс я добавила специально для Чарли – она его очень любит. И от чая со льдом я не откажусь.

Уверена на сто процентов: моя дочь понятия не имеет, что такое булгур. Но все же банановый хлеб – уже лучше, чем печенье с овсяными хлопьями и кэробом, которое Чарли сравнила с сушеными коровьими лепешками.

Эффи считает себя отменным поваром. Проблема в том, что она мыслит, как ученый. Например, ей кажется, что для тыквенного пирога лучше сварить свежую тыкву, а не взять жестянку с проверенным пюре «Либбис». Куски и волокна тыквы, гора взбитых сливок из баллончика – вот чем нам с Чарли запомнился прошлогодний ужин в честь Дня благодарения. Зато есть что вспомнить – большинство семейных праздников сливаются в одну скучноватую, лениво текущую реку.

– В «Нью-Йорк таймс» назвали булгур «пшеницей на все времена», – сообщает мне Эффи. – Но у них для каждой пустяковины найдется громкое словечко. Я бы уже давно перестала читать эту газетенку, если б не научный раздел и не кроссворды. Последние помогают восстанавливать отмершие клетки серого вещества. Кто мне докажет обратное? Отмерший – еще необязательно мертвый. Думаешь, они знают, как называется левантийская кофейная чашка из четырех букв? – Под «ними» Эффи обычно имела в виду своего невролога.

– Зарф, – машинально отвечаю я.

– Ну, ты вообще исключение из целой кучи правил. – Она отходит от черной гранитной стойки, визуально отделяющей крошечную кухню от гостиной, и с интересом оглядывает мою профессиональную швейную машинку «Бернина» под белым тюлем – нарядную, как невеста. – Что шьешь на этой неделе? Очередную тряпку для богатейки?