Александр Беляев - Борис Ляпунов

Роман «Борьба в эфире» можно рассматривать как своеобразный ответ на социальную утопию Джека Лондона. Беляев, написавший в 1929 году предисловие к роману «Железная Пята», отмечал близорукость и пессимизм пророчеств Лондона, недооценившего силы рабочего класса — и русского, в частности, — и переоценившего силы капиталистов.

«Джек Лондон, в силу особых условий рабочего движения в Америке, мало верил в успех борьбы рабочего класса. Вернее, он верил в окончательную победу рабочих, но наступление этого выносил в отдаленное будущее. В романе «Железная Пята» автором намечены и сроки этого будущего: по его мнению, должно пройти не менее трехсот лет, пока наступит «Эра Братства». Но до наступления Эры Братства рабочие должны еще пройти через ужасный период неслыханной эксплуатации, через эпоху «Железной Пяты» капитализма… Близоруким и пессимистическим «пророком» и политиком оказался Джек Лондон в своем фантастическом романе».

В предисловии к «Лунной долине» Беляев, характеризуя роман, в котором проявился уход от «проклятых вопросов» социального неравенства, резко осуждает Лондона. «С точки зрения классовой борьбы, такой уход в «Лунную долину» не может быть квалифицирован иначе, как классовое дезертирство», — пишет он.

Схватка между революционной Евразией и Америкой — оплотом реакции, изображенная Беляевым, заканчивается победой над капитализмом. Он подчеркивает трудности борьбы, в которой применяется совершеннейшая военная техника — в конце романа упоминается даже о возможности атомного взрыва, способного уничтожить всю планету!

Описав ужасы войны, рассказав о временном поражении, набросав затем контуры нового мира, где восторжествовала свобода, Беляев говорит об окончательном крушении капитализма. Ради победы и ради спасения Земли герой готов пожертвовать собой. В романе главенствует мысль о роли науки в грядущем мире, где она должна служить гуманистическим целям. Ведь именно необычайно развитая радиотехника и энергетика, по мысли Беляева, помогли связать в единый союз освобожденные народы земного шара. Но писатель заблуждался, переоценивал роль техники. В романе техника подавляет людей настолько, что они сами не кажутся ее творцами и властелинами. Общие декларации о счастливой жизни не убеждают, они не подкреплены никакими конкретными эпизодами и даже сколько-нибудь подробными описаниями.

Неверными были представления Беляева о процессе физической и социальной эволюции человека. Желая показать, к чему приводит уродство капиталистического строя, он гипертрофирует возможные результаты. Получается своего рода гротеск, памфлет в духе Уэллса с его селенитами.

Беляев утрировал и образы людей, освободившихся от власти капитала, нарисовав нечто похожее на элоев того же Уэллса. Декларируя гармоничность развития личности при коммунизме, он противоречил самому себе, изображая наших потомков уродами, физически немощными, противопоставляя интеллект телу.

Было бы, однако, неверным утверждать, что неудача писателя объясняется одними субъективными причинами. Ведь сумел же он позднее, хотя и фрагментарно, дать эскиз мира будущего. И люди того мира, пусть изображенные схематично, все же никак не напоминают уродов. Он отказался от ошибочной идеи специализации органов человека в процессе эволюции. Но в 20-е годы у него было мало материала для того, чтобы создать широкое — и социальное — полотно.

Часть седьмая

В 1929 году читатели ленинградского «Вокруг света» познакомились с новым научно-фантастическим романом Беляева «Человек, потерявший лицо». Появившись после первого варианта «Головы» и «Человека-амфибии», он в определенной мере тематически продолжал «медицинскую» линию в творчестве писателя — речь шла о воздействии на железы внутренней секреции. Что, если бы удалось таким образом изменить, сделать неузнаваемой внешность человека — его лицо, тело, рост, и притом не прибегая к хирургическому вмешательству? Беляев воспользовался этой интересной темой для построения динамичного сюжета.

По существу, «Человек, потерявший лицо» — остросюжетный детектив. История знаменитого киноактера Тонио Престо, «потерявшего лицо» в буквальном и переносном смысле, ставшего другим, но по-прежнему несчастным человеком, носит пародийный характер. Она напоминает литературное переложение «гангстерского» фильма. Престо, и в новом облике не добившийся цели, Престо — озлобленный мститель, неуловимый предводитель бандитской шайки, — таким рисует своего героя Беляев.

Но, ограничившись этим, писатель обеднил бы роман, возможности, открываемые фантастикой, оказались бы нереализованными до конца. И Беляев придал вещи социальную остроту, поднявшись местами до настоящего памфлета.

Вспомним хотя бы эпизод с взаимным разоблачением деятелей республиканской и демократической партий: выкраденные Престо документы, посланные по соответствующим адресам, вызывают словно извержение грязевого вулкана. А губернатор, которого Престо заставил принять чудесное лекарство доктора Сорокина и превратиться в негра? На собственном опыте этот расист почувствовал, что значит в Америке иметь черную кожу…

Престо отомстил своим врагам и едет в Европу. На палубе океанского парохода он встречается с доктором, вылечившим пострадавших от мести Тонио и получившим вместо благодарности сорок восемь часов на сборы и выезд.

«Мне вполне достаточно двенадцати, чтобы покинуть вашу гостеприимную страну…»— отвечает губернатору Сорокин. И вот перед ним бывший пациент, тоже покидающий «страну свободы». «Воздух Америки мне вреден, — говорит он, — а их всех я, кажется, недурно проучил! — И Тонио засмеялся так заразительно-весело, как никогда не смеялся уродец Престо».

Да, над всей этой буффонадой можно посмеяться. Однако за смехом скрыт ядовитый сарказм. Страницы, обличающие американские нравы, кажутся написанными в наши дни — дни Америки Алабамы и Селмы.

Уже в ранней советской фантастике ставился вопрос, который выдвигала сама жизнь. Наука может дать человечеству невиданное могущество, она открывает перед ним поистине необозримые горизонты. Но достижения можно использовать во вред — все дело в том, в чьих руках наука находится.

Сейчас, после взрывов атомных бомб, после испытаний всевозможного сверхоружия, вопрос этот представляется тривиальным. Однако совершенно не тривиальным он был тогда, когда грядущие завоевания техники и науки еще скрывались завесой времени. Действительность не давала и не могла дать конкретного материала, чтобы помочь представить, к каким последствиям это могло привести. Фантастика — хотя и в особой, только ей присущей, форме — рисовала, что произошло бы, если бы по воле злого волшебника джинна выпустили из бутылки.