Пыль - Максим Сергеевич Евсеев

передо мной маячит надежда, то я двигался к ней не взирая на то что обо мне скажут или подумают и не было для меня больше чувства неловкости или неудобства за сделанное или сказанное. Вот как-то так.

Храм был открыт: тихо без скрипа я открыл дверь и оказался внутри – там действительно горел свет. Правда свет этот давали не горящие свечи или лампады, а небольшой светильник на прилавке со всяким товаром для верующих. Людей в церкви не было. Я подошел к прилавку и рядом со шнурками для нательных крестиков, журналами брошюрками и календарями увидел свечки. Взял было одну, но последние наличные деньги я отдал таксисту, а красть в храме, чтобы потом в этом же храме её зажечь, мне казалось делом бессмысленным: как просить помощи у Бога, если ты крадёшь в его доме. Я хотел вернуть свечку на место…

– Возьми уж, если так надо, только не зажигай: спит храм, ему тоже отдохнуть требуется.

У входной двери стоял человек.

Видимо он отходил и вернулся пока я размышлял у прилавка с церковной утварью. Возможно даже наблюдал за мной некоторое время, прежде чем заговорить и наверное прикидывал: не позвонить ли в полицию. Хорош бы я был, если бы меня задержали за кражу в церкви.

– Было открыто. – сказал я спокойно, чтобы и он не волновался. – Я так-то редко в церковь захожу, вот и подумал: может вы круглосуточно, как травмпункт.

– Сломал чего, болезный?

– Нет, батюшка…

Но договорить мне не дали.

– Я не священник. Кости, вот, – он покачал деревянной скамеечкой. – Вправить могу. В обе, то есть, стороны, а душу лечить с утра приходи, когда святые отцы на работу придут, а я сторожем при храме.

Я поднял глаза к куполу, потом оглядел черный в темноте иконостас и положил свечку на прилавок.

– Извините.

Он догнал меня уже на ступенях храма.

– Погоди парень, калитку за тобой закрою.

Мне стало ясно: он хочет удостовериться, что я ушел.

– Сигаретки нет? – спросил сторож, у калитки.

Я покачал головой.

А сторож закряхтел и достал из кармана мятую пачку Примы (откуда уж он ее откопал).

– Одна старушка богомольная приносит, – пояснил он, будто догадался о чём я подумал. – У ей муж помер и осталось от него немерено этого дрянного самосада. Причем помер он от этого дела, – сторож потряс пачкой. – Она-то и записочки заупокойные пишет, и плачется, и ругает всех причастных, заклинает не курить, а перед уходом, мне, тайком от батюшки непременно несколько пачек в карман сунет и перекрестит непременно на прощание. Она табачного дыма на дух не переносит, а выкинуть мужнины запасы не может – жалко. Он тоже, видимо, не мог выбросить, и когда уж ему диагноз поставили, он и рад бы бросить курить, да только он этой примы еще с советских времен на талоны столько закупил, что все врачи и болезнь эта поганая оказались слабее его скупидомства. Ведь покупал-то самое дешёвое, хотя и возможности были и средства позволяли…

Он взглянул на меня немного раздражённо.

– Тут все про всех знают и исповедоваться не надо: такая перед таинством виду скорбного на себя напустит, и охает, и стенает, а батюшке и слушать ее скучно – все и так уже знает. Она перед тем, как Богу покаяться, сначала всем старушкам тутошним все расскажет, а они уж и меж собой перетрут и батюшке доложат, и я краем уха посвящён, стало быть. А некоторым не в церковь, а к доктору нужно – такого нарасказывают, что впору санитаров вызывать. Впрочем, это не моего рассудка дело -я тут сторожем.

Он еще какое-то время помолчал.

– Жизнь так бывает повернется, что и Приме рад и конуре при храме и … – сторож с ненавистью посмотрел на тлеющий окурок и затянулся. – Надеялся может у тебя нормальные сигареты есть, а то тошнит уже от бабкиной этой благотворительности. Помру скоро от этой гадости как ее дедка.

Пока он говорил у меня в голове вертелись образы: сначала лицо моей начальницы – этот образ я с сожалением отложил до другого раза, потом я вспомнил, как одевался для похода в магазин, как выбирал куртку… Стоп! Куртка была старая, с тех времен, когда я еще курил, и в кармане должна была лежать… Вернее, могла лежать пачка Винстон. Я опускал руку в карман куртки так медленно, что мой собеседник это заметил и застыл на какое-то время, ожидая что я такое достану теперь из кармана. И выражение лица его менялась: от настороженности к испугу и от решимости бороться за свою жизнь к радости обретения. Или это сначала у меня на лице нарисовалось радостное выражение, а он только подхватил мое настроение.

– Воооот! – затянул он протяжно протягивая одну руку ко мне, а второй прикидывая как бы удачнее выбросить окурок Примы за ограду, но потом передумал и вышел за калитку сам. Так ему было удобнее взять у меня предложенный Винстон. – Это другое дело. А то перхаю уже от этой дряни. Курения святые отцы не одобряют , особенно протоиерей Александр, и средств мне на курево не выделяют. А стрельнуть и не у кого, да и не поощряется это – грех. И курить грех, и стрелять грех, а одаривать сигареткой есть не токмо грех, но введение во грех, что грех вдвойне. Все мы грешные, все мы из праха вышли в прах вернёмся: “Земля еси и в землю отыдеши” – он принял сигаретку прикурил ее от тлеющего окурка и с наслаждением кинул Приму на землю.

– В землю мы вернемся, – повторил он, как-то печально. И напутствовал окурок. – И ты заройся в землю, в пыль уйди чтобы отцам на глаза не попадаться, прах их побери толстомясых. Все мы в прах уйдём, всех нас пыль сожрет, всех укроет.

Ох, как меня эти слова про пыль зацепили. Ох как интересен мне стал этот старый церковный сторож.

Глава седьмая

Мы сидели в маленькой бытовке, которую мой новый знакомый ласково называл сторожкой, показывая тем самым, что в ней он и по праву, и на своём месте, и ждали пока на маленькой электрической плитке задрожит от кипения железная кружка, воду из которой сторож разольёт по граненным стаканам в которых уже скучает черная заварка.

– Я это вот как понимаю, – рассуждал сторож, не отводя взгляда от кружки. – Всем нам в землю положено и всех нас к земле тянет, но и земля в свою очередь нас ждёт и к