Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917 - Геогрий Чернявский

Особенно полезным было знакомство с приехавшим из Киева Альбертом Поляком, по профессии наборщиком, ставшим к этому времени профессиональным революционером, являвшимся членом Киевского рабочего союза, придерживавшегося марксистских взглядов. Через него николаевская группа стала получать свежую агитационную литературу. «Это были сплошь новенькие агитационные брошюры в веселых цветных обложках. Мы по много раз открывали чемодан, чтобы полюбоваться своим сокровищем. Брошюрки быстро разошлись по рукам и сильно подняли наш авторитет в рабочих кругах» [114] .

Лев попытался использовать для печатания листовок одесскую типографию, принадлежавшую его дяде Шпенцеру, занявшемуся издательским делом. При этом юноша совершенно не задумывался над тем, в какое опасное положение ставит человека, так тепло к нему относившегося и так много сделавшего для его образования. Подобные соображения этического свойства были для революционеров, как правило, чужды, и Бронштейн быстро схватывал тот бездушный и циничный аморальный практицизм, который всячески насаждался в его теперешней среде.

С группой единомышленников Лев разработал целый план действий, стремясь предусмотреть все мелочи и возможные случайности. Он подробно выяснил процедуру, которой подвергались рукописи в типографии, в частности формальности, связанные с цензурным контролем. Он установил, что цензуру вроде бы нетрудно обойти: после того как рукопись допущена цензором к печати, следует сохранить только обложку и страницу с цензорской визой, а далее можно вставить совершенно новый, крамольный текст. Молодые авантюристы не думали о том, что таким образом можно будет выпустить одну, максимум две брошюры, после чего афера будет обнаружена. Шпенцеру же грозило как минимум разорение, но, возможно, и арест, и судебное преследование, вплоть до длительного тюремного заключения или высылки в Сибирь.

Впрочем, у ряда членов руководства Южно-Русского рабочего союза этот план не встретил сочувствия, разумеется, не по этическим соображениям, а в силу своей малой практичности и реализован не был. Видимо, к числу этих более осторожных молодых людей уже тогда относился Григорий Зив, ибо, по словам последнего, Лев Бронштейн подарил ему собственную фотографию с дидактической надписью на обороте «Вера без дел мертва есть», явно намекая на то, что Зив, стремясь поскорее окончить университетский курс, стал пренебрегать делами союза. Это был своего рода мягкий выговор [115] .

Николаевскому рабочему союзу, а точнее, Льву Бронштейну удалось установить связи и с другими нелегальными организациями – в Екатеринославе и других городах, однако подробности этих связей отсутствуют [116] . Скорее всего, речь идет о случайных встречах (или единственной встрече), а может быть, нерегулярной письменной информации (односторонней или взаимной). В ходе всей этой конспиративной работы менялся, точнее, формировался характер самого Бронштейна. Он становился все более жестким, твердым и решительным, по существу превращался в фанатика революции, хотя не отказывал себе в небольших жизненных радостях (которые, впрочем, подчас строго осуждал у других). А.Л. Соколовская через много лет вспоминала: «Он мог быть очень нежным и сочувствовавшим, он мог быть очень наступательным и высокомерным, но в одном он никогда не менялся – в своей верности революции. На протяжении всей моей революционной деятельности я никогда не встречала другого человека, столь полностью сконцентрированного» [117] на одной цели.

Давно окончилось время, когда Лев тщательно следил за своей внешностью, сдувал пылинки с рукавов форменного мундира: «Хороший полицейский арестовал бы его на месте. Большой клок непричесанных черных волос, незастегнутая рубашка, костюм, нарочито старый, и нечищеные ботинки, но сам он исключительно чистый, манеры высокомерные, а язык одновременно интеллигентный и сильный, полный осознания своих крайних взглядов – он явно выглядел как сын богатого человека, вступивший на дурной путь» [118] . Надо сказать, что позже Лев восстановит манеру весьма аккуратно, с иголочки одеваться и сохранит ее в течение всей своей жизни.

Однажды в саду Швиговского появился неожиданный посетитель. Это был Давид Бронштейн, решивший предпринять еще одну попытку вразумить сына и во имя этого даже несколько пренебречь своей гордостью. Истмен назвал действия отца «вооруженным перемирием». Один из тех юношей, которые жили в саду Швиговского, Вениамин Вегман [119] , позже ставший социал-демократическим эмигрантом, а затем коммунистическим деятелем в Сибири, рассказывал журналисту, как однажды, проснувшись рано утром, он увидел над собой фигуру высокого человека с бакенбардами, который несколько агрессивно заявил: «Здравствуй, ты тоже сбежал от своего отца?» Давид пытался уговорить Швиговского, чтобы тот использовал свое влияние и побудил Льва завершить среднее образование. Ничего и на этот раз не получилось. Но взаимоотношения отца и сына все же восстановились. Давид не оставлял своих усилий. Он привлек М. Шпенцера, который, в свою очередь, занимался уговорами во время приездов Льва в Одессу. «У всех нас бушевали эти идеи в юности. Пусть пройдет десять лет. Я клянусь, что через десять лет ты будешь смеяться над этими идеями», – уверял дядя племянника. Тот не оставался в долгу: «Я не собираюсь связывать свои идеи с твоими копейками» [120] .

Между тем приближались последние дни первой революционной организации Льва Бронштейна. Он признавал через много лет, насколько наивно и примитивно с точки зрения конспиративной техники было задумано все дело: «Но николаевские жандармы были тогда немногим опытнее нас». Долго, однако, в таком «подвешенном состоянии» дело продолжаться не могло. Над Бронштейном и его товарищами стали сгущаться тучи. «Весь город говорил под конец о революционерах, которые наводняют заводы своими листками. Наши имена назывались со всех сторон. Но полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиною стоят более опытные руководители. Они подозревали, по-видимому, старых ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца» [121] . Вносились предложения временно прекратить собрания и другую деятельность. Лев усиленно готовил новый номер журнала.

В саду Швиговского обсуждалось, что в случае арестов скрываться не следует, чтобы рабочие не говорили, будто руководители их покинули. Но все же члены руководящей группы решили на некоторое время оставить Николаев. Однако, пока продолжались эти споры, полиция наконец решила действовать. 27 января Лев, как бы чувствуя неизбежный арест, побывал в гостях у родителей. Едва он покинул отчий дом, туда ворвалась полиция. После тщательного обыска командовавший отрядом офицер заявил Давиду, что тот воспитал опасного государственного преступника, которого повесят без суда, как только его удастся схватить [122] . На следующий день, 28 января, были произведены аресты в Николаеве. За решеткой оказалось свыше 200 человек. Среди них, впрочем, как обычно бывает в подобных случаях, было немало случайных людей, вскоре освобожденных из заключения за недостаточностью улик.

Сам Лев был схвачен не в Николаеве, а в имении крупного помещика Соковника, к которому Швиговский перешел на службу садовником. Именно туда Бронштейн заехал, спасаясь от преследования, «с большим пакетом рукописей, рисунков, писем и вообще всякого нелегального материала». Когда нагрянули жандармы, Швиговскому удалось спрятать пакет за кадкой с водой, а затем шепнуть старухе экономке, чтобы она его перепрятала. Та зарыла плотный, непромокаемый пакет в снег, но, когда вскоре началась весна, крамольные бумаги были легко обнаружены и свезены в жандармское управление. Они были приобщены к делу, причем разные почерки рукописей послужили уликами сразу против нескольких лиц [123] . Так Лев Бронштейн впервые оказался в руках царских карательных органов. Теперь ему предстояло показать, чего он стоит в совершенно новых условиях, представлявшихся для молодого человека, которому шел двадцать первый год, чрезвычайным испытанием сил и воли. Как оказалось, это испытание он прошел, с точки зрения революционера, достойно, в значительной степени благодаря своему целеустремленному эгоцентристскому характеру и стремлению быть во всем незаменимым и первым.

Глава 2 Первая ссылка и первая эмиграция

1. Скитания по тюрьмам

Пребывание в тюрьме, разумеется, никогда не бывает комфортным. Любое заключение – это тягчайшая ноша для каждого человека, тем более для юноши, полного сил и энергии. Но все же условия тюремного заключения необходимо сопоставлять. Политические заключенные царской России, включая социал-демократов, которые стремились к созданию «нового мира» в своей стране, никак не могли предположить в конце XIX – начале XX в., что условия их пребывания за решеткой и тем более условия сибирской ссылки могли бы показаться земным раем по сравнению с тем, в какой ад будут превращены исправительные учреждения после прихода к власти в России одной из социал-демократических фракций. Но это – дело будущего. Пока же Лев Бронштейн оказался примерно с тридцатью сокамерниками в большой камере старой николаевской тюрьмы.