Похищение Данаи - Андрей Гуляшки

Итак, кабинет директора музея (стиль ампир, слегка оживлённый дозой рококо) стараниями Чиголы был превращён в кабинет следователя и оснащён магнитофоном, у которого постоянно дежурил офицер полиции, одновременно исполнявший обязанности дежурного адъютанта. Следствие вёл Чигола, главный инспектор уголовной полиции; а Роберто Тоцци представлял потерпевшую сторону, которая неудержимо теряла свои иллюзии.

В кабинет вошёл Ливио Перетти, злой и разобиженный. С директором он поздоровался, а следователя не удостоил взглядом. Главный инспектор не обратил внимания на эту демонстративную невежливость; он свыкся с тем, что подозреваемые показывают самые разные чувства по отношению к инспектору полиции. Одни делают вид, что готовы броситься к ногам следователя и целовать носки его туфель, другие готовы взглядом удушить или растерзать его, третьи смотрят на него сверху вниз, как, например, директор полиции смотрит на подчинённых ему сержантов и лейтенантиков. Те, кто был готов умолять о милости или грозил расправой, не производили на Чиголу никакого впечатления, и он обращался с ними как с одушевлёнными предметами. Не задевали его и подследственные, смотревшие на него свысока; это было в порядке вещей и диктовалось их социальным статусом и финансовым положением. Пришлось ему, например, два года назад допрашивать маркиза Джулио Террачини по обвинению в сутенёрстве и содержании домов разврата. Маркиз владел полдюжиной отелей с роскошными ресторанами, у него был бронированный “кадиллак” и отряд из ста проституток, которые работали на него. На допросе маркиз смотрел на Чиголу так, как смотрит, наверное, лев на презренного шакала. Но Чигола не сердился: он понимал, что маркиз имеет на это право, во-первых, потому что он маркиз, а во-вторых, потому что он богат, очень богат. Таким людям позволено смотреть на окружающих свысока, и только дурак мог бы на это обижаться.

Лишь одна категория подследственных задевала его за живое и даже заставляла испытывать некое душевное неудобство. Это были люди, смотревшие на него как на пустое место. Их взгляд проходил сквозь инспектора, ни на секунду не задерживаясь на его лице; их презрение принижало его, испепеляло и превращало в ничто. Когда его ненавидели или смотрели на него свысока, Чигола это понимал и в некоторых случаях оправдывал, потому что жизнь научила его мудрости известного рода. Но когда его презирали и не ставили ни во что, когда смотрели сквозь него, как в пустоту, — этого он не мог взять в толк; тут крылась загадка, недоступная его пониманию.

Чувство бессилия по-разному действует на людей: у слабого оно вызывает отчаяние, а у сильного, энергичного — ожесточение. Не понимая причин, по которым иные люди превращали его в пустое пространство, он весь подбирался, ожесточаясь до такой степени, что был готов любой ценой утопить такого подследственного, даже если понимал, что тот невиновен. Вот и сейчас он, кажется, и не заметил убийственного пренебрежения Перетти, даже притворился, что не замечает его грубости, — подумаешь, большое дело, какой-то сопляк в потёртом костюмишке не поздоровался, — но в душе его спали замки с каких-то мрачных камер, и оттуда выскочила дюжина ощетинившихся волков. Волки сели, подняли морды к небу и послали к звёздам душераздирающий вой.

— Дайте ваше удостоверение личности, — начал бесстрастным голосом Чигола, рассматривая свои ногти.

Ливио Перетти небрежно бросил на стол документ.

— Нельзя ли повежливее? — не вытерпел адъютант.

— Джованни, оставь парня в покое! — вмешался Чигола тоном, который говорил: “Что ты хочешь от идиота!”. Он полистал странички документа, отодвинул его и спросил: — Как ваше имя, молодой человек, где вы живёте и каков ваш род занятий?

— Моё имя вы только что прочли! — ответил Ливио с такой кислой гримасой, будто только что сжевал таблетку хинина. Помолчав, он добавил, — живу на виа Помпео Магна, дом 17, в чердачной комнате рядом с голубятней хозяина, учусь в Академии художеств по отделению живописи, на последнем курсе.

— Кто вас содержит?

— Я сам себя содержу.

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Работаю официантом.

— Говорите конкретнее, черт побери! Где?

— Откуда мне знать, что вас интересуют подробности! В закусочной “Республика” на пьяцца Република, против фонтана Наяд. Этого достаточно?

— В какие часы вы работаете?

— По вечерам.

— Каждый вечер?

— Каждый вечер, кроме воскресений.

— Ваше трудолюбие похвально. В какое время вы начинаете работу и в какое время покидаете закусочную?

— Начинаю в шесть и кончаю около одиннадцати. — Ливио Перетти сдвинул брови, и глаза его вспыхнули.

— Будьте добры объяснить мне, для чего вы задаёте эти дурацкие вопросы! — воскликнул он, и его горячие глаза южанина впились в по-северному бесстрастное лицо Чиголы.

— Святая Цецилия! — от бескрайнего недоумения адъютант даже развёл руками. — Какая дерзость! Как вы можете так отзываться о вопросах синьора инспектора!

— Вы сидите у магнитофона и не лезьте не в своё дело! — огрызнулся Ливио. — Вместо того, чтобы сказать мне спасибо, — продолжал он, обращаясь к Чиголе, — за то, что я первым обнаружил кражу, первым поднял тревогу, вы бессовестно отнимаете у меня время, да ещё задаёте провокационные вопросы!

Чигола помолчал, засмотревшись на свои ногти. Потом перевёл взгляд на окно и помолчал ещё немного. За окном виднелась часть площади и один из фонтанов. Моросил унылый дождик, и картина с фонтаном была грустной.

— Да, вот что! — сказал инспектор, будто внезапно вспомнив о существовании Ливио. — Здесь я задаю вопросы, а вы должны на них отвечать. Таков порядок. Если вы не будете отвечать как положено, то лишь осложните собственное положение и ваше принудительное пребывание в музее затянется.

— Хорошо, спрашивайте! — вздохнул Ливио и посмотрел на Роберто Тоцци, пытаясь поймать его взгляд. Но Роберто Тоцци был неподвижен, он погрузился в свои мысли и ничего не слышал. Казалось, его и нет в кабинете.

— От пьяцца Република до Помпео Магно путь неблизкий, и я уверен, что возвращаетесь домой не раньше полуночи.

— Если вообще возвращаюсь! — подхватил Ливио, слегка наклонив голову набок, отчего его слова прозвучали как дерзость.

— Я говорю о тех днях, когда вы ночуете дома. Кто в такие дни открывает вам подъезд около или после полуночи?

— В это время привратницы уже спят, открывает привратник.

— В котором часу вы вчера явились в этот ваш ресторан и когда из него вышли?

— Вчера вечером я вообще не ходил на работу.

— Расскажите подробно, с указанием времени, что вы вчера делали после 4 часов пополудни, где были, куда ходили и с кем виделись.

На этот вопрос Ливио Перетти ответил не сразу. Он молчал долго, может быть, дольше, чем было нужно. На его смуглом лбу выступил пот. Наконец он сказал:

— Когда я вышел из музея, то пошёл прямо к любовнице. У неё и провёл всю ночь.

— Её имя и адрес? — ледяным тоном спросил Чигола.

— Имени не знаю, а улицы не помню! — засмеялся Ливио.

— Я помогу вам, — заметил Чигола. — А пока поговорим о другом. Расскажите подробно, когда и как вы обнаружили, что картина художника Корреджо “Даная” украдена.

— Это можно рассказать в нескольких словах. Утром я поднялся в зал, в котором работаю, было минуты три десятого. В зале ещё никого не было. Я пошёл прямо к мольберту, потому что первый, свежий взгляд на холст очень важен, от него зависит работа всего дня. Глаза ещё не устали, ещё не привыкли к цветам, улавливают малейший нюанс. Поэтому, войдя в зал, я направился к мольберту, сосредоточившись и собрав всё своё внимание, но когда подошёл, застыл как вкопанный: на мольберте огромной дырой зияла пустая рама. Кто-то срезал холст…

— На каком расстоянии вы были от мольберта, когда увидели, что холст срезан?

— Шагах в десяти.

— Как же вы могли увидеть, что холст срезан, а не снят? В десяти шагах такую подробность разглядеть довольно трудно.

— Вы бы не заметили, но я — дело другое, у меня взгляд профессионала.

— Продолжайте.

— Я стоял на месте как вкопанный, потом поднял взгляд на стену, к “Данае” Корреджо, и чуть не упал: вместо неё висел мой холст, приколотый к раме кнопками.

— На каком расстоянии вы были от картины?

— До неё было шагов пятнадцать.

— В пятнадцать шагах никакие кнопки разглядеть невозможно. Как вы поняли, что холст держится на кнопках?

— Эти вещи, синьор, не видишь, а чувствуешь. Я просто почувствовал, что мой холст приколот к раме и все!

— С такой чувствительностью вас можно только поздравить! — заметил Чигола. — Пойдём дальше. Что вы сделали после того, как заметили подмену картины Корреджо своим холстом?

— Я подбежал к нему, схватил за левый край, чтобы сдёрнуть его, и увидел, что под холстом ничего нет. Рама была пуста.

— И что было дальше?