1979 - Кристиан Крахт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Давайте же, не бойтесь. Там вас ждет кто-то, кого вы знаете».
Я вскарабкался вслед за ним по лестнице, мы очутились в какой-то комнате, в темноте, поэтому я не сразу узнал человека, который открыл нам люк. Он потряс мою руку, а другой рукой схватил меня за плечо. Это был Маврокордато.
«Замечательно. Замечательно и великолепно. То, что вы добрались сюда, делает вам честь и очень меня радует – да-да, именно так», – сказал он, все еще не выпуская моей руки. Я был совершенно ошеломлен.
«Но откуда вы узнали…»
«Ах, перестаньте», – Маврокордато улыбнулся и покачал головой.
«Il est vraiment un peu simple, celui-l?»,[33] – сказал Масуд и наконец вернул прядь волос на прежнее место, прикрыв ею лысину.
Маврокордато и я сидели теперь в его комнате, на канапе в стиле ампир с обивкой из полосатого, ежевичных оттенков шелка, мы пили чай, и я рассматривал все вокруг. Масуд возился на кухне, там дребезжала посуда, а сам он, хлопоча у плиты, одновременно бурчал себе под нос какую-то песенку.
Комната со всех сторон была до потолка загромождена книгами; полки буквально ломились под грузом книг, журналов, манускриптов, в промежутках виднелись русские и польские иконы, на приставном столике, который казался шатким, стояла ваза с орхидеями, на полу в беспорядке валялись какие-то бумаги, в углу работал раскаленный тепловентиллятор. На стенах косо висели многочисленные акварели Блаллы В. Халлмана.[34] Горели свечи, подсвечниками для некоторых служили пустые бутылки из-под красного вина. Воск обильно стекал вниз – у Маврокордато было слишком жарко. Я даже снял свой пуловер от Сесилла Битона.[35]
Посреди комнаты, на нескольких беспорядочно сложенных один поверх другого старых афганских коврах, стоял маленький, вроде бы латунный, аппарат, который выглядел как барометр, но только из его крышки торчала странная фиговина в форме музыкальной трубы, с раструбом, заткнутым черной эбонитовой пробкой.
Окна тоже были занавешены бархатными портьерами, и я не слышал никакого уличного шума, вообще никаких звуков – это жилище вполне могло бы располагаться глубоко под землей, судя по полному отсутствию у меня акустического ощущения относительно того, где я нахожусь.
«О вашем Кристофере я даже и не спрашиваю».
«Отчего же, спрашивайте со спокойной душой». Я взял из пиалы конфету-пралине и надкусил ее. Под шоколадом скрывалась фисташка.
«Не буду».
«Мне теперь все равно. Он… его больше нет в живых».
«Прошу вас, прошу, не рассказывайте мне ничего. Вы здесь хорошо себя чувствуете? Наш друг из кафе наверняка говорил об Америке, как всегда. Вы не ломайте себе над этим голову, отчасти он совершенно прав, но сейчас это не должно вас смущать. Мой дорогой, как же мне приятно снова вас видеть, как это прекрасно», – и Маврокордато подул на свой чай.
Только теперь я заметил, что он распустил свои волосы и они спадают ему на плечи; он выглядел как революционер-хиппи. На нем было что-то вроде кафтана из темно-лилового шелка, волосатые ноги обуты в белые марокканские комнатные туфли из – так, по крайней мере, мне показалось – козлиной кожи.
«Прежде чем мы немножко побеседуем, наслаждаясь покоем, я хотел бы вам кое-что дать». Он встал, подошел к одной из полок, что-то достал оттуда и протянул мне.
«Сигарету?» – предложил он.
И щелкнул черепаховым портсигаром, тем самым, который я потерял в гашишной роще, на вечеринке, вчера – целую вечность назад.
«Заметьте, этот портсигар имеет точно такие же размеры, как и та кассета, которую вам подсунули, кассета с речами аятоллы Хомейни. Ну же, берите, в конце концов, он принадлежит вам».
Масуд, насвистывая, вынырнул из кухонной двери, ухитряясь нести одновременно три миски. Он осторожно поставил их на пол, на один из ковров, лежавших в середине комнаты, вокруг полукругом разложил подушки и опять, бормоча и напевая себе под нос, исчез в направлении кухни – пошел за тарелками, как он сказал.
Маврокордато жестом пригласил меня сесть рядом с ним на ковер; он приподнялся на коленях, подсунул под меня подушку и точными движениями снял с мисок крышки.
«Сегодня вечером мы поужинаем вместе, даже если вы и не голодны, и будем есть исключительно темные блюда. Вот видите, это мясо черного оленя под сливовым соусом, там дальше – черный рис с изюмом, волшебно приготовленный нашим общим другом, и, наконец, вон там – пудинг из крови с ягодами ежевики».
«Можно, я попытаюсь кое-что отгадать?»
«Ну конечно, прошу вас».
«Пусть даже мои слова прозвучат глупо: мне кажется, я понял, Маврокордато, почему вы выбрали именно такую еду Темное против Белого, или я не прав?»
«Неплохо. Совсем неплохо. Видите ли, „белое“ – это выведение к зримости, а значит, чем больше „темного“ мы съедим, тем, собственно, меньше всякого разного, – тут он улыбнулся, – может с нами произойти».
Масуд принес тарелки, столовые приборы и бутылку Ch?teau Palmer 1961 года разлива. Он минутку-другую постоял перед нами на ковре, в задумчивости поглаживая рукой аппарат с раструбом и глядя на нас. Покачал головой. И потом с поклоном попрощался.
«Кушайте, mes amis,[36] на здоровье, пейте, discutez,[37] a я пойду к себе. Я, как вы могли заметить, все равно не употребляю никакого алкоголя…» Он одновременно протянул нам обоим руки, а потом прижал правую к груди, к своему сердцу.
«И не забывайте, Маврокордато, что в новом Иране все эти упаднические игры, которыми вы здесь забавляетесь, попадут под запрет. Даже более того, за них будут сурово наказывать».
«Я это знаю и буду вести себя соответствующим образом», – ответил Маврокордато.
«Ну что ж, тогда – Daste shoma dard nakoneh. Пусть рука ваша никогда не болит».
«Nokaretim. Остаюсь вашим покорным слугой».
«Простите, если теперь я вынужден буду повернуться к вам спиной».
«Ах, умоляю вас, перестаньте – у цветка нет спины».
«А вы, мой молодой друг, – обратился Масуд ко мне и снова взял мою руку, – пожалуйста, делайте все как надо. Помните о том, что я вам говорил: мы все должны принести жертву, чтобы пришло спасение – спасение, понимаете? Каждый из нас. И ничего не бойтесь. Au revoir».[38]
«Да-да. Я постараюсь. До свидания».
Маврокордато и я некоторое время ели молча, сидя плечом к плечу, но это было молчание совсем иного рода, нежели то, что прежде нередко возникало между мною и Кристофером. Ни один из нас не ждал, пока другой что-то скажет, чтобы ответить какой-нибудь дерзостью – только потому, что все казалось таким скучным и банальным.
Я, правда, не очень хотел есть, но еда действительно пришлась мне по вкусу, к тому же я еще никогда не ел исключительно темную пищу. Маврокордато кушал с аппетитом и даже причмокивал, один раз он улыбнулся мне, зубы у него были черные, как будто он напился чернил.
Покончив с кровяным пудингом, мы стали курить сигареты, пить кларет и пускать струйки дыма в потолок. Мы смотрели друг на друга, и у меня вдруг возникло ощущение, что Маврокордато меня испытывает, что он смотрит не только на меня, но и внутрь меня, чтобы увидеть, есть ли там то, что он надеялся найти. Мне очень хотелось ему понравиться.
Я, в свою очередь, взглянул на него и увидел странного молодого человека, до такой степени наполненного собою и своим уже сложившимся представлением обо мне, как если бы я и в самом деле был, по его выражению, неким сосудом, чашей, кем-то, кто широко открыт (wide open). За спиной Маврокордато, в свете свечей, на стене колыхалась его тень, и порой, так мне чудилось, эта тень принимала образ темного насекомого.
Он показал мне маленькую, обернутую подарочной бумагой коробочку, в которой хранились человеческие волосы. Он запустил туда руку и вынул одну черную прядь, перевязанную коричневым бархатным бантом. Эта прядь скользила в его руках, пока он говорил, поглаживая ее пальцами.
«Для нас теперешних, живущих так, как мы живем, это представляет величайшую опасность. Вот взгляните». Он включил маленький торшер и теперь держал прядь под желтым светом лампы.
«Из этой материи можно будет дистиллировать жизнь. Не спрашивайте меня сейчас, как именно. Однако все знаки согласно указывают на то, что я не ошибаюсь, в этом я уверен. Вот этот локон, к примеру, принадлежал моему деду…»
«Тому, что основал маленькое государство?»
«Ага. Удивительно, что вы помните о подобных вещах. Года через два можно будет сделать так, чтобы из этой пряди волос возродился мой покойный дед, то есть добиться отрицания смерти, а это, естественно, повлечет за собой начало конца жизни, всякой жизни. Нам необходимо выпутаться из этого парадокса, мы должны бороться против него. Сие есть важнейшая из тех задач, которые нам известны».
Он поворачивал прядь то туда, то сюда, и в свете лампы она казалась блестящей, каждый волосок отчетливо выделялся, на локоне вспыхивали то золотистые, то красноватые отблески. Но в самой пряди я не заметил ничего особенного, она оставалась всего лишь пучком волос.
