Поступай, как велит тебе сердце - Сусанна Тамаро

До самого четверга от нее не было ни слуху, ни духу. В два часа пополудни зазвонил телефон. Она пыталась быть твердой, но в голосе звучало сожаление. «Прости, - сказала она, - я не поеду с тобой в Грецию». Она ждала, что я отвечу – и я тоже молчала. Наконец, я проговорила: «Что ж, очень жаль. Но я все равно поеду». Она поняла, что огорчила меня, и постаралась оправдаться: «Иначе я пыталась бы убежать от себя самой».

Как ты можешь себе представить, путешествие было невероятно тоскливым. Я старалась вслушиваться в рассказы экскурсоводов, проявлять интерес к археологическим находками, получать впечатления от природы – но думать я могла только о твоей матери, о том, что с ней творится.

Илария, говорила я себе, похожа на дачника, который посадил семена в огороде и, едва увидев первые росточки, испугался, что они могут погибнуть. И вот, чтобы защитить их от непогоды, от дождя и ветра, он покупает рулон прочного целлофана и расстилает его над грядками; чтобы защитить поросль от насекомых и личинок, он ее обильно опрыскивает, не жалея пестицидов. Он работает без устали, без отдыха, каждую минуту, и днем и ночью думает лишь о том, как защитить огород. И вот, однажды утром он поднимает целлофан, и к своей великой печали видит, что все растения погибли. Расти они сами по себе, некоторые все равно погибли бы, но большинство могли бы выжить. Рядом с теми, что посеял дачник, выросли бы другие, чьи семена разносит ветер или насекомые; какие-то побеги оказались бы сорняками, которые нужно выкорчевать; иные превратились бы в цветы, украсив собой огород. Понимаешь? Нужно быть открытым жизни: если ты, заботишься лишь о том, что происходит в твоей собственной душе, ничего не замечая вокруг, значит, ты уже умер, хотя все еще дышишь.

Слушаясь во всем повелений рассудка, Илария подавила в себе голос сердца. В разговорах с ней я даже боялась произносить это слово. Однажды, когда она была подростком, я ей сказала: сердце – средоточие духа. На следующее утро я обнаружила на столе в кухне словарь, открытый на слове «сердце», и красным карандашом было подчеркнуто определение: «Центральный орган кровообращения в виде мускульного мешка».

В наши дни со словом «сердце» мы связываем нечто банальное, неполноценное. В годы моей молодости еще можно было произносить это слово без стеснения, теперь же, напротив, его чураются. Если о нем и вспоминают порой, то лишь потому, что оно болит: речь идет не о сердце как таковом, а о сердечнососудистой системе, о болезни; но о сердце как средоточии человеческой души больше никто не вспоминает. Столько раз я пыталась понять, отчего оно так. «Безумец, кто полагается на свое сердце», - часто повторял Августо, цитируя Библию. Но почему такой человек непременно безумец? Может, потому что сердце подобно камере сгорания? Потому что внутри него темнота и огонь? Разум развился лишь в последние века, а сердце билось в людях с начала времен. Выходит, тот, кто полагается на свое сердце, кто прислушивается к его голосу, тот ближе к миру животных, к неуправляемым стихиям, - а человек, который полагается на рассудок, ближе к высоким материям. Но что если на самом деле все не так, а наоборот? Что если именно царство рассудка обедняет нашу жизнь?

На обратном пути из Греции по утрам я стала прогуливаться у капитанской рубки. Мне нравилось заглядывать через окошко внутрь, рассматривать радар и все прочие замысловатые приборы, которые помогали определить наши координаты в море. Однажды, глядя на дрожащие на ветру антенны, я подумала, что человек подобен приемнику, который способен настроиться только на одну частоту. Как в дешевых маленьких радио: хотя на шкале обозначены все частоты, на самом деле, крутя ручку настройки, можно поймать лишь одну или две волны, на всех остальных слышно только шипение. Мне кажется, когда человек во всем полагается на рассудок, происходит что-то подобное: из всего мира чувств, что нас окружает, он воспринимает лишь ограниченную область. Да и там царит сумятица, ведь она битком набита словами, и эти слова не выводят нас из тупика, так что мы бесконечно ходим по кругу.

Понимание требует тишины. В молодости я этого не знала, но зато ощутила теперь, слоняясь по тихому и пустынному дому, как рыбка по аквариуму. Так же в точности бывает, когда делаешь уборку: если ты только подметаешь пол веником, часть пыли поднимается в воздух и потом оседает снова; но если протереть пол влажной тряпочкой, он засверкает чистотой. Тишина, как влажная тряпочка, удаляет пыль суеты. Рассудок – пленник слов, им владеет суматошная пляска мыслей. А сердце дышит, из всех органов лишь оно бьется - и через это биение обретает гармонию с ритмом вселенной.

Иной раз случается, что я забываю выключить телевизор, и он работает весь день; даже если я не смотрю его, шум следует за мной из комнаты в комнату, и вечером, когда ложусь спать, мне трудно успокоиться, я долго не могу уснуть. Непрестанный шум, трескотня – это своего рода наркотик: когда к нему привыкаешь, уже не можешь без него обойтись.

На этом мне придется поставить точку, продолжать я пока не в силах. Страницы, которые я написала сегодня, немного напоминают торт, приготовленный сразу по нескольким рецептам: немного фруктов и творога, изюма и рома, печенья и марципанов, шоколада и клубники – в общем, одно из тех неудобоваримых произведений кулинарного искусства, что ты однажды принесла мне на пробу, сообщив, что это называется nouvelle cuisine. Винегрет? Наверное. Попади эти страницы в руки к философу - наверняка он не удержался бы и исчеркал все красным карандашом, как старый школьный учитель: «несвязно», «выходит за рамки темы», «необоснованно диалектически».

А представь, если бы все это прочитал психолог! Он мог бы написать целую диссертацию о том, как я утратила связь со своей дочерью, не осознавая своих подсознательных мотивов. Допустим, я о многом не ведала – но какое теперь это имеет значение? У меня была дочь, ее больше нет. Она погибла, разбилась на машине. В тот самый день я ей сказала, что человек, которого она считала отцом – и который, как она была убеждена, причинил ей столько горя, - не был ее отцом на самом деле. Тот день запечатлен в моей памяти будто на кинопленке – только изображение застыло, оно не движется на экране. Я отчетливо помню последовательность эпизодов, помню в них любую мелочь, помню все. Этот день по-прежнему во мне, в моих мыслях, я вижу его во сне и наяву. Он будет со мной и после моей смерти.

Дрозд проснулся, он то и дело просовывает голову в дырочку и требовательно пищит. Он почти что говорит: «Я голоден! Чего ты медлишь, корми меня!» Я встала, открыла холодильник и посмотрела, есть ли что-нибудь подходящее для птицы. Ничего не нашлось, я решила позвонить синьору Вальтеру и спросить, нет ли у него червей. Набирая номер, я посмотрела на дрозда и сказала: «Малыш, как же тебе повезло: ты вылупился из яйца и, встав на крыло, позабыл облик своих родителей».

30 ноября

Сегодня утром около девяти ко мне заглянули синьор Вальтер и его жена, они принесли мешочек с мучными червями (их удалось раздобыть у одного родственника, который увлекается рыбалкой). Синьор Вальтер помог мне вынуть дрозда из коробки. Его сердечко под мягкими перьями билось как сумасшедшее. Я взяла металлический пинцет, подцепила червячков, но, сколько ни махала ими перед клювом, он не проявлял к еде никакого интереса. Тогда синьор Вальтер посоветовал: «Откройте ему клюв зубочисткой и запихните туда червячков». Но у меня, разумеется, не хватило на это смелости. В конце концов, я вспомнила – ведь мы с тобой выхаживали стольких птиц: нужно пощекотать ему основание клюва. Я так и сделала – и сразу же, как будто сработала пружинка, дрозд распахнул клювик. Проглотив трех червячков, он был уже сыт.

Синьора Рацман приготовила кофе – я сама не могу этого делать, с тех пор, как рука перестала меня слушаться, – и мы долго сидели за столом, болтая о том о сем. Наши соседи так добры, я всегда могу на них положиться, без них моя жизнь была бы гораздо труднее. Через несколько дней они отправляются в питомник за семенами и саженцами на будущую весну и зовут меня с собой. Я не ответила ни да, ни нет; мы условились созвониться завтра пораньше, часов в девять.

Было восьмое мая. Все утро я трудилась в саду; распустился водосбор и вишня была вся в цвету. К обеду негаданно нежданно появилась твоя мать. Она тихо подошла ко мне сзади и положила руки на плечи: «Не ждала?!» - выкрикнула она, и я с перепугу выронила грабли. Притворная веселость в ее голосе никак не вязалась с ее видом: лицо бледно-серое, губы поджаты. Говоря что-то, она то и дело проводила рукой по волосам, убирала их со лба, наматывала прядь на палец, принималась ее жевать.

В последнее время это было обычное ее состояние, и я не стала волноваться – во всяком случае, не больше чем обычно. Я спросила, где ты. Она сказала, что оставила тебя поиграть у подруги. Мы направились к дому, она вынула из кармана помятый букетик незабудок. «Сегодня мамин день», - сказала она и застыла, глядя на меня с цветами в руках, не решаясь сделать первый шаг. Тогда этот шаг сделала я; «Спасибо», – проговорила я, обнимая ее - и встревожилась. Прикоснувшись к ней, я ощутила невероятное напряжение – будто обняла изваяние из камня; внутри у нее, казалось, была пустота – от нее пахнуло холодом, словно из глубокой пещеры. Тогда я, помню, подумала о тебе: что будет с девочкой, спросила я себя, когда ее мать в таком состоянии? Ей делалось все хуже и хуже, и я очень о тебе беспокоилась. Твоя мать была очень ревнивой, она делала все, чтобы мы виделись как можно реже. Она хотела уберечь тебя от моего дурного влияния: ее жизнь я загубила, но тебя она еще могла спасти.