Триумф зла - Стенбок Эрик

Он бегал быстрее любого оленя; скакал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Он был олицетворением жизненной энергии. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки; но если он все же уступал, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя скрипку держал как угодно, но только не принятым способом: мастерил инструменты из тростника — даже из хворостинок. Мадемуазель Воннар тщетно пыталась усадить его за фортепьяно. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Отец потакал ему в каждом капризе.

Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто не могло заставить Габриэля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились ему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннар теряли его в лесу — он внезапно исчезал. А после долгих блужданий мы находили его под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал на манер окружавших его лесных зверьков: ежей, лисичек, зайцев, сурков, белок. Он часто приносил их домой и требовал, чтобы они жили с ним. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для мадемуазель Воннар. Своим жилищем он избрал комнатушку на самом верху замковой башни; вместо того, чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриэль каждое воскресенье, причесанный, облаченный в белый стихарь и красную сутану, прислуживал при богослужении в приходской церкви. При этом выглядел он скромно и благовоспитанно. А затем божество проявляло себя. Каким экстазом наполнялись эти чудные глаза!

Я пока ни словом не обмолвилась о вампире. Но позвольте же, наконец, начать мое повествование. Однажды отец поехал в соседний город, как это частенько случалось. Но на сей раз он вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот господин не попал на свой поезд из-за задержки на узловой станции, а поскольку поезда в наших краях ходили нечасто, ему предстояло провести на вокзале всю ночь. Он случайно разговорился с отцом, пожаловавшись на досадную задержку, и охотно согласился на предложение переночевать в нашем доме. Да вы и сами знаете, что в этой глухой провинции мы почти патриархальны в своем гостеприимстве.

Господин назвался графом Вардалеком, из венгров. Однако по-немецки он изъяснялся довольно сносно, — не с этим монотонным венгерским произношением, а с легкой славянской интонацией. Его голос был до странности мягок и вкрадчив. Чуть позже мы узнали, что он говорит и по-польски, а его французский привел мадемуазель Воннар в восхищение. Казалось, он владеет всеми языками. Но позвольте описать мое первое впечатление. Он был высок, красивые вьющиеся, довольно длинные волосы сообщали нечто женственное его гладкому лицу. В его фигуре чувствовалась нечто змеиное — не могу сказать, что именно. Утонченные черты лица — и притягивающие взор изящные руки с длинными пальцами, тонкий, с горбинкой, нос, красивый рот и привлекательная улыбка, контрастировавшая с печалью, застывшей в глазах. Когда он появился, глаза его были полузакрыты — и оставались такими все время, — поэтому я не сумела распознать их цвет. Выглядел он донельзя измученным. Его возраст не поддавался определению.

Внезапно в комнату вбежал Габриэль; в волосах его запуталась желтая бабочка. В руках он держал бельчонка и был, как обычно, босоног. Незнакомец поднял взгляд на брата, и я увидела его глаза. Они были зеленые и словно бы расширялись, вырастали в размерах. Габриэль застыл перед ним, точно птичка, загипнотизированная змеей. Но, тем не менее, он протянул гостю руку, и тот пожал ее, зачем-то — не знаю, отчего мне запомнилась эта подробность — пощупав указательным пальцем пульс на его запястье. Внезапно Габриэль бросился вон из комнаты и ринулся к себе наверх, на этот раз по лестнице, а не по веткам дерева. Я была в ужасе оттого, что граф подумает о нем. К великому моему облегчению, Габриэль вскоре спустился в бархатном воскресном костюмчике, чулках и ботинках. Я причесала его и вообще привела в порядок.

Когда гость спустился в гостиную к ужину, его наружность переменилась; сейчас он выглядел гораздо моложе. Я никогда не видела у мужчин такой упругой кожи, такого изящного телосложения. До этого меня поразила его бледность.

Во время ужина он очаровал всех нас и в особенности отца. Казалось, ему знакомо все, чем так увлекался отец. Когда отец завел речь о своем военном прошлом, Вардалек вскользь упомянул о маленьком барабанщике, тяжело раненном в бою. При этом глаза его снова раскрылись, расширились, и на этот раз выражение их было особенно неприятно: мертвенно-тусклый взгляд, оживленный в то же время каким-то жутковатым возбуждением. Впрочем, выражение это тут же пропало.

Главной темой застольной беседы были некие мистические книги, которые отец недавно приобрел у букиниста и в которых никак не мог разобраться, причем оказалось, что Вардалек прекрасно понимает, в чем дело. Когда подали десерт, отец спросил, торопится ли граф завершить свое путешествие: если спешка не велика, не откажется ли он погостить у нас какое-то время: хотя мы и живем в глуши, он может найти в нашей библиотеке много интересного.

— Я не спешу, — отвечал Вардалек. — У меня нет особой причины продолжать свое путешествие, и если я могу помочь вам в толковании книг, то буду рад оказать услугу.

И он прибавил с улыбкою — горькой, очень горькой:

— Видите ли, я космополит, скиталец по земле.

После ужина отец спросил его, не играет ли он на фортепьяно. Тот ответил:

— Да, немного, — и, сев за инструмент, заиграл венгерский чардаш — бурный, упоительный, чудесный. Эта музыка сводит мужчин с ума. Он играл и играл в том же ритме.

Габриэль застыл у пианино, глаза его расширились и невидяще смотрели вдаль, тело сотрясала дрожь. Наконец, выбрав момент в мелодии, который можно было бы назвать relâche[12], когда исходная, обманчиво-медленная часть чардаша начинается вновь, он проговорил:

— Пожалуй, я мог бы это сыграть.

Быстро сбегав за скрипкой и самодельным ксилофоном, он и вправду сыграл мелодию, меняя инструменты. Вардалек взглянул на него и печально произнес:

— Бедное дитя! Музыка — в твоей натуре.

Я не могла понять, почему он сочувствует Габриэлю, а не поздравляет его с необыкновенным даром.

Габриэль был застенчив даже с ластящимися к нему дикими зверюшками. Незнакомых людей он всегда сторонился. Если к нам приезжал незнакомец, Габриэль обычно прятался у себя в башне, и я доставляла ему туда еду. Представьте же мое удивление, когда на следующее утро я увидела его в парке с Вардалеком, — они гуляли, держась за руки и оживленно беседуя, и Габриэль показывал тому своих лесных зверей, из которых мы устроили настоящий зоологический сад. Казалось, он полностью находится под властью Вардалека. Удивило нас то (ибо незнакомец пришелся нам по нраву, особенно за свою доброту к Габриэлю), что Габриэль на первый взгляд незаметно — хотя это не относилось ко мне, замечавшей все происходящее с ним, — теряет присущие ему здоровье и живость. Бледным он, правда, не был; но в движениях его появилась некоторая вялость, которой прежде не было.

Отец все больше и больше увлекался графом Вардалеком. Тот помогал ему в штудиях, и вскоре уже отец с трудом соглашался отпускать Вардалека в его поездки — как тот говорил, в Триест. Возвращался он всегда с подарками для нас — странными восточными драгоценностями или тканями.

Я знала, что в Триесте случалось бывать разным людям, в том числе и из восточных стран. Однако было в этих вещах нечто настолько странное и великолепное, что я была уверена, что они не могли быть куплены в Триесте, который запомнился мне главным образом своими галстучными лавками.

В отсутствие Вардалека Габриэль только и говорил о нем. И в то же время прежние сила и живость возвращались к нему. Вардалек же по возвращении всегда выглядел старше, усталее, слабее. Габриэль подбегал к нему и целовал в губы. При этом по телу Вардалека пробегала дрожь, и скоро он обретал прежний молодой вид.