Эйтонский отшельник - Эллис Питерс

Дело было уже к вечерне, когда Кадфаэль спешился у низкой ограды сторожки лесничего. Девушка живо отворила дверь и выбежала ему навстречу.

— Брат, я не ждала тебя так скоро. Правда, слуга Кутреда мчался как ветер, не останавливаясь! И это после того, как положил столько сил на вызволение моего отца из канавы! Мы премногим обязаны ему и его хозяину, ведь отец мог проваляться в канаве долгое время, тут вообще мало кто ходит.

— Как его дела? — спросил Кадфаэль, отстегивая свою суму и направляясь к дому.

— Нога сломана ниже колена. Я заставила его лежать неподвижно, укутала как могла, но без тебя тут все равно не обойтись. Кроме того, отец ведь долго пролежал в канаве, наполовину в воде, и я боюсь, он сильно простудился.

Эйлмунд был хорошо укутан и, смирившись со своей беспомощностью, лежал в весьма мрачном расположении духа. Стиснув зубы, со стоическим терпением он предался в руки Кадфаэля, покуда тот выпрямлял ему ногу и соединял сломанную кость.

— Ничего страшного, бывает и хуже, — успокоил его Кадфаэль. — Самый обычный перелом, да и кости наружу не торчат. Жалко только, что тебе пришлось двигаться.

— Иначе я бы утонул, — возразил лесничий. — Вода-то стала прибывать. Надо бы сказать отцу аббату, пусть людей пришлет. Они оттащат дерево, а то запрудит так, что озеро получится.

— Скажу, скажу! Только сейчас не двигайся, иначе останешься с одной ногой короче другой. — Взяв сломанную ногу за лодыжку, Кадфаэль осторожно распрямил ее, чтобы сравнить со здоровой. — А теперь, Аннет, держи вот тут, да покрепче.

Девушка не теряла времени даром, — она принесла две прямые толстые лучины, из запасов Эйлмунда, а также полотно для перевязки. Вдвоем они быстро управились с наложением шины. Эйлмунд, наконец, откинулся на своем топчане и тяжело вздохнул. Его обычно обветренное лицо пылало теперь нездоровым румянцем, и это весьма беспокоило Кадфаэля.

— А теперь тебе самое лучшее поспать и как следует отдохнуть, — сказал он. — Оставь мысли об аббате, упавшей иве и всех прочих своих делах в лесничестве. Предоставь все заботы мне, как-нибудь управлюсь. Я сейчас дам тебе одного зелья, оно успокоит боль и усыпит тебя.

Он приготовил питье и, несмотря на все протесты Эйлмунда, заставил его принять лекарство.

— Он скоро заснет, — сказал Кадфаэль девушке, когда они вышли в другую комнату. — Но проследи, чтобы ночью отец был тепло укрыт, потому как он и впрямь простудился и его немного лихорадит. Сейчас я уеду, но буду наезжать сюда через день-два, покуда не увижу, что дела идут на лад. Если тебе придется с ним туго, потерпи. Это значит, — не так уж он и плох.

— Да нет, он со мной как шелковый, — сказала девушка весело и беззаботно. — Ворчит, конечно, но никогда не бьет. Я умею с ним ладить.

Когда она открыла дверь, чтобы проводить Кадфаэля, стало уже смеркаться, но небо все еще золотилось каким-то влажным, таинственным отсветом, слабо сочившимся сквозь ветви деревьев, которые окружали сторожку лесничего. А прямо на траве, у ворот, неподвижно сидел Гиацинт, ожидая с бесконечным терпением, каким, наверное, обладало лишь дерево, к которому он прислонился спиной. Кадфаэль подумал, что даже эта неподвижность напоминает в юноше дикого зверя. И быть может, даже не охотящегося хищника, а зверя, на которого идет охота и который своей неподвижностью и молчанием пытается спастись от преследователя.

Едва заметив, что дверь отворилась, Гиацинт одним легким движением вскочил на ноги, но за ограду не пошел.

Сумерки не помешали Кадфаэлю заметить, как юноша и девушка обменялись быстрыми взглядами. На лице Гиацинта не дрогнул ни один мускул, оно оставалось неподвижным, словно вылитым из бронзы, но от Кадфаэля не утаился блеск золотистых глаз юноши, затаенный и яростный, как у кота, и столь же внезапно вспыхнувший и, бросив легкий отсвет на лицо Аннет, потухший в глубине зрачков. Чему же тут удивляться? Девушка была хороша собой, юноша весьма привлекателен, и к тому же нельзя было не принять во внимание, что ее отцу он оказал неоценимую услугу. Все это нисколько не противоречило человеческой природе, ведь в силу обстоятельств отец и дочь стали юноше близкими людьми, равно как и он сам им обоим. Едва ли найдется чувство более сильное и приятное, нежели чувство человека, совершившего благодеяние — оно даже превосходит чувство благодарности того, кому это благодеяние было оказано.

— Я, пожалуй, поеду, — негромко сказал Кадфаэль в темноту и, стараясь удалиться незаметно, сел верхом на лошадь, не желая нарушать того очарования, которым были охвачены двое молодых людей.

Однако, отъехав в темноту, царившую под деревьями, монах все-таки обернулся и увидел, что те двое все еще стоят, как он их оставил, и услышал, как юноша своим звонким в безмолвных сумерках голосом вымолвил:

— Я должен поговорить с тобой.

Аннет ничего ему не ответила, но, вернувшись, тихо прикрыла дверь дома и пошла к воротам, где ее дожидался Гиацинт. А Кадфаэль тем временем тронул поводья и пустился в обратный путь через лес, почему-то чувствуя, что улыбается, хотя он, по здравому размышлению, пришел к выводу, что едва ли у него имелись достаточные основания улыбаться. Ибо, что ни говорите, он не мог найти ничего такого, что могло бы более, чем на мгновение, удержать этих двоих вместе, — дочь лесничего могла бы составить пару какому-нибудь энергичному, подающему надежды местному парню, но никак не побирающемуся страннику, чья жизнь зависела от милосердия благотворителей, человеку без земли, без своего дела, без роду и племени.

Прежде чем отправиться к аббату Радульфусу и доложить ему, как обстоят дела в Эйтонском лесу, Кадфаэль повел лошадь в конюшню, чтобы поставить ее в стойло. Даже в это позднее время в конюшне наблюдалось какое-то движение, прибывали гости, и здесь устраивали и обхаживали их коней. Правда, в эту пору года путников на дорогах графства было совсем немного; летняя суматоха, когда многочисленные купцы и торговцы разъезжали туда-сюда непрестанно, уступила место осеннему затишью. Лишь позже, с приближением праздника рождества Христова, странноприимный дом вновь будет полон путников, направляющихся домой навестить родственников. А теперь, в промежутке, тем, кто дал обет оседлости, вполне можно было найти время, чтобы присмотреться к прибывающим и удовлетворить свое человеческое любопытство в отношении тех, кто ездит с места на место в зависимости от времени года и своей надобности.

Из конюшни как раз вышел какой-то весьма энергичный мужчина и твердым, уверенным шагом направился через двор. Видимо, он ехал в свои владения, — богатая одежда, хорошая обувь, у пояса меч и кинжал. Он обогнал Кадфаэля, когда тот подъезжал к воротам обители, — высокий, дородный мужчина, с порывистыми движениями; его лицо на мгновение осветилось светом фонаря, что был вывешен у ворот, а затем его вновь скрыла мгла. Крупное, мясистое лицо, но в то же время какое-то строгое, с желваками, напоминавшими мускулы борца, и все же красивое, на какой-то дикарский манер, — лицо человека, который если и не гневается сию минуту, то готов разгневаться в любое мгновение. Он был чисто выбрит, что лишь подчеркивало его властные черты; его смотревшие прямо перед собой глаза были непропорционально малы, а может, это только казалось из-за того, что они просто терялись на столь крупном лице. Едва ли кто осмеливался не повиноваться такому взгляду. Мужчине было лет пятьдесят, с небольшой, быть может, разницей в ту или другую сторону. Время, похоже, нисколько не смягчило в нем прирожденной твердости. Его расседланный конь стоял у наружной коновязи, от него валил пар, словно подседельник был снят всего мгновение назад. Рядом суетился грум, обтирая коня и тихонько насвистывая за работой. Тощий, но крепкий парень, с проседью в волосах, бурая домотканая одежда, потертая кожаная куртка. Он бросил косой взгляд на Кадфаэля и молча, кивком головы, приветствовал его, словно так опасался встречи с людьми, что даже монах-бенедиктинец мог представлять для него серьезную опасность.

Кадфаэль пожелал ему доброго вечера и принялся расседлывать свою лошадь.

— Издалека? — коротко спросил он грума. — Не твоего ли хозяина я повстречал в воротах?

— Моего, — ответил тот, не поднимая глаз и не произнеся более ни слова.

— Откуда вы? Гостей об эту пору у нас мало.

— Из Босье. Это манор, что на дальнем конце Нортгемптона, в нескольких милях к юго-востоку от города. Мой хозяин и есть сам Босье, Дрого Босье. Манор этот его, да и много других земель в той округе.

— Далеко же его занесло от дома, — заметил Кадфаэль. — Куда он едет? Редко встретишь в наших краях путника из Нортгемптоншира.

Грум выпрямился и внимательно присмотрелся к человеку, который так пристрастно допрашивал его. Было заметно, что на сердце у него полегчало, так как он нашел Кадфаэля вполне дружелюбным и неопасным, однако от этого не стал ни менее угрюмым, ни более разговорчивым.