Застой. Перестройка. Отстой - Евгений Степанов

Я спросил у санитара:

– Который час?

Не ответил.

Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал – который час?

Он всегда охотно отвечал.

Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.

Это пугало.

Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь – бумага почти кончилась – но финансы пропели романсы.

Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком – экономил листочки.

Выпускали (о, ужас) всех – кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.

А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:

– Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?

Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:

– Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!…

Кошмар.

Но жить все-таки было нужно. Нужно?

Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.

Разговорились с Белым. Он оказался не так прост – он “косил”, не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили – “кто буянит, того в армию не берут”.

Сидели за фикусом вместе.

Почти кончилась бумага.

Я не знал, что делать.

Моя извечная “больничная” проблема – где справить большую нужду? В наш “дурдомовский” туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.

Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное “Шарик”. Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.

Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарища-призывника.

Я тоже грустил из-за этого.

Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось. Я молча сидел на стуле в коридоре.

Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:

– Жил здесь один офицер-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. В рассказах критиковал социалистический строй.

А еще писал Пиночету: “Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!”

Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.

Белый освоился в “дурдоме” основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.

Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.

Ходил я уже с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.

Писать начал совсем мелкими буквами. Очень-очень аккуратно. Тетрадь была на исходе.

Думал о завтрашнем дне.

– Может быть, – говорил я сам себе, – случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет “Литературку” – он обещал. Его родители на день забрали домой.

Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться.

Хотелось пить. Но в душевой в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.

Хотелось пить. Из душевой вышли. Но я боялся пить из крана – боялся подцепить какую-нибудь заразу.

Хотелось пить.

Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую – при ней! – выпить. А я все равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро из-под фикуса.

Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая – “безобразная”. Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.

На шкафу в первой палате лежало мое постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:

– А вы знаете, это, кажется, не мое белье.

Он:

– Да ложись ты скорее, какая тебе разница, на какой простыне спать!

– Что я – свинья, что ли?

– А я свинья – сплю здесь?

Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.

К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, чтобы его понимать.

Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.

Я им сегодня велел (королек!) поставить “мой” топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали в коридоре вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став на ночь читать, – очень утомился за день – сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты и хоть тихо, но болтали.

Тогда я передвинул (уже сам) топчан подальше от ребят. Оказался аккурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации…

Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под разговоры картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.

Пришел Кирилл. Местное “радио” сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он кутил с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.

Парень рыдал. Нянечки его успокаивали:

– Кирилл, не плачь, будь мужчиной!

Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, что произвести впечатление.

Бедный, бедный мальчик.

Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.

Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло – писать. Затем трепался с призывниками и очень долго – с Кириллом. Оказалось – его действительно “взяли” прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм “Это было в Париже”.

Представляете – после Парижа – в “дурдом”…

Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.

По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее…

Утром водили меня к невропатологу. Толерантно поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила в основном она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я убедил ее в том, что я не шизофреник.

Но все равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о бессознательной природе творчества? Не напугал ли ее?

Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:

– Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.

Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.

Он сказал:

– Да, психолога вам проходить необязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить. У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.

– А какой? Какой мне поставили диагноз? – довольно аффектированно спросил я.

– У вас невроз, – ответил доктор, – Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь – и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.

Я понял, что районный военком и психиатр Селезнев направили меня в “дурку” с диагнозом – шизофрения. Но это меня уже не волновало. Я также понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать, прыгать, летать!…

В голове пронеслась нахальная мысль – а, может быть, завтра и выпишут?

Робко спросил об этом у врача.

– А чего до завтра тянуть? – ответил этот гениальный эскулап, – сейчас невропатолог напишет заключение – и тотчас выпустим.

Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:

– Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что выпустили меня прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.

Он улыбнулся:

– Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным…

Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.

Я трогательно (почти по-фронтовому) простился с друзьями – с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.

Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.

Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить…

Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег. Он-де решился.

Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне: