1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

«Я был объят мечтами и видел средства, с помощью которых мог бы сделать их явью, – признавался он два года спустя. – Я представлял себя основателем новой религии, следующим маршем через Азию, едущем верхом на слоне в тюрбане на голове с новым Кораном в руке, который я бы сочинил на потребу своих нужд. В деяниях своих я бы объединил опыт двух миров, используя для своей выгоды театр всей истории, атакуя мощь Англии в Индии, и, путем завоевания, возобновляя связи со старой Европой. Время, проведенное мною в Египте, стало самым прекрасным за всю мою жизнь, поскольку оно было самым идеальным». Он чувствовал, что Восток обещает ему более высокую сцену для розыгрыша спектакля своей судьбы. «На протяжении двух последних столетий в Европе все уже сделано и не осталось решительно ничего нового, – заявлял он спустя еще пару лет. – Только на Востоке можно развернуться по-настоящему». Решительно, Наполеон с большей готовностью подражал бы великому Александру, нежели великому Карлу{36}.

В 1801 г. он скормил идею совместного марша в Индию Павлу I, который уже на деле начал двигать войска в направлении Кавказа в качестве так сказать предварительной меры, и о том же император французов заводил речь в Тильзите. Обстоятельства складывались как будто бы благоприятно. Правитель Персии, Фетх Алишах, недавним захватом Кабула и Кандагара заметно сократил расстояние между своей армией и аванпостами британцев в Индии, к тому же государь этот являлся ярым поклонником Наполеона и хотел получить французское оружие и офицеров, чтобы модернизировать персидское войско. Он отправил посла, который достиг штаб-квартиры Наполеона в 1807 г., и в мае стороны к взаимному удовлетворению подписали договор о союзе. В Персию как посол во главе военной миссии из семидесяти человек, с инструкциями разведать пути и дороги в Индию и нанести на карту удобные для устройства лагерей точки отправился генерал Гардан. Посланник прочертил маршрут, пролегавший через Багдад, Герат, Кабул и Пешавар{37}.

«Если армия из 50 000 русских, французских и, возможно, отчасти австрийских солдат выступит из Константинополя в Азию, достаточно будет ей выйти к Евфрату, чтобы Англия задрожала и пала ниц на континенте», – писал Наполеон Александру 2 февраля 1808 г. Коленкур заметил, как выражение лица царя изменилось и по мере чтения послания делалось все более оживленным. «Это язык Тильзита», – воскликнул Александр. Он содрогался перед грандиозностью замысла и, похоже, испытывал желание принять участие в таком походе{38}. Однако во время их следующей встречи, происходившей спустя несколько месяцев, речь о Востоке не заходила, так как на тот момент Наполеону требовался союзник для иного предприятия.

2 мая 1808 г. в Мадриде вспыхнул бунт против французского владычества, и хотя он был подавлен со всей жестокостью, очаги восстания запылали по территории Испании всюду. 21 июля противник нанес удар по военному престижу французов, когда 20-тысячный корпус генерала Дюпона был отрезан испанскими войсками и вынужден сложить оружие при Байлене. Ровно через месяц генерал Жюно потерпел поражение от британцев при Вимейру в Португалии. Наполеон понял, что придется ехать в Испанию самому и вести военные действия там лично. Однако он очень опасался, как бы, в то время пока он будет вовлечен в события по ту сторону Пиренеев, Австрия не ухватилась за благоприятную возможность вновь развязать против него войну. Посему император французов хотел знать наверняка, прикроет ли ему спину русский союзник.

Два императора решили встретиться в Эрфурте, в Тюрингии. Они прибыли в город 27 сентября 1808 г. и провели две следующих недели в обществе друг друга. Александру предложили наслаждаться зрелищем Наполеона как господина Европы, окруженного выражающими ему почтение королями Вестфалии, Вюртемберга, Баварии и Саксонии, герцогом Веймарским и дюжиной другой прочих суверенных государей. Царь созерцал величественные постановки пьес Корнеля, Расина и Вольтера в исполнение лучших парижских актеров, выписанных в Эрфурт специально для развлечения сиятельной публики. Среди актрис наличествовали самые признанные красавицы, которых Наполеон, судя по всему, попробовал пристроить в постель к Александру. Наполеон провел парад войск перед царем, часами говорил с ним об административных реформах, о новых зданиях, об искусстве и обо всех тех вещах, которые, как он знал, интересуют российского государя. Бонапарт свозил гостя на поле боя под Йеной, они побывали на холме, откуда император французов командовал войсками, и он в захватывающих подробностях рассказал Александру о событиях сражения. После того оба отобедали по-походному на бивуаке так, словно оба находились на войне, участвуя в совместной кампании. Внешне Александр выглядел весьма заинтересованным. Когда в один из вечеров во время постановки вольтеровского «Эдипа» прозвучали слова «дружба великого человека – дар богов», Александр поднялся с сиденья и демонстративно протянул руку Наполеону, в то время как все собравшиеся зааплодировали{39}. Но все это было чистым притворством.

Когда Александр объявил о намерении отправиться в Эрфурт, большинство из его окружения уговаривали царя не поступать подобным образом, поскольку знали о его слабости и боялись, как бы он не подписал там каких-нибудь новых соглашений. Существовал также и скрытый страх, что он чего доброго не вернется: всего несколькими месяцами ранее, Наполеон пригласил испанского короля Карла IV с сыном на встречу в Байонну, где без лишних церемоний низложил монарха и велел взять обоих под стражу. Эти подспудные страхи наилучшим образом отразились в письме матери царя, написанном как раз, когда тот собирался в дорогу. Хотя тон послания и неоднозначен, тем не менее, он выдает отчаяние автора. Вдовствующая императрица умоляла сына не ездить на встречу, говоря, что его присутствие у Наполеона послужит ударом по достоинству всех русских людей и приведет к потере ими веры в своего государя. «Александр, трон непрочен, если власть не основывается на сильном чувстве, – говорила мать императора. – Не разочаровывайте людей в том, что они считают самым священным и дорогим в вашей августейшей персоне. Распознайте любовь в их нынешней тревоге и не идите добровольно склонить голову, увенчанную самой прекрасной из диадем, перед идолом удачи, идолом, проклятым во имя настоящего и будущего гуманизма. Отступите от края пропасти!» Она вновь и вновь заводила разговор о самом сильном из страхов. «Александр, во имя Божие, бегите своего падения. Уважение людей утратить легко, а вернуть непросто. А вы потеряете его из-за этой встречи, и вы потеряете империю и погубите семью…»

Александр отвечал спокойно, основательно аргументировал избранную позицию и демонстрировал истинный макиавеллизм в своем ясном видении ситуации. Он словно плеснул холодной воды на воодушевление, порожденное Байленом и Вимейру, указывая на отсутствие действительной значимости у обоих поражений, на наличие у Наполеона достаточного могущества для завоевания Испании и разгрома России, пусть даже на помощь ей придет Австрия. Единственно верным направлением представлялось ему проводить курс на мобилизацию мощи России и терпеливо ждать момента, когда силу эту, вкупе с австрийской, можно будет использовать самым наилучшим образом для достижения решительных результатов. «Однако трудиться в направлении сей цели мы можем лишь в полнейшей тишине, а не похваляясь нашим оружием и приготовлениями публично или громко понося того, кому желаем бросить вызов», – разъяснял в ответ царь.

Он указывал, что Франция всегда будет предпочитать союз с Россией состоянию конфликта, а посему Наполеон ничего дурного ему не сделает, как и не пойдет войной на Россию, если только та не спровоцирует императора французов. Царь опасался, как бы Австрия слишком рано не соблазнилась возможностью выиграть в войне с Наполеоном, чем гарантировала бы собственное падение и отодвинула на годы момент, когда бы они встали против него вместе, имея верный шанс победить. Кроме того Александр считал, что поездкой в Эрфурт и явной готовностью поддерживать Францию против Австрии заставит правителей последней дважды подумать прежде, чем перейти в наступление, заранее обреченное на поражение. «Если встреча не принесет никаких плодов, но лишь поможет предотвратить прискорбное несчастье, то и тогда уже стоит поехать, несмотря ни на какие неприятные стороны, связанные с этим визитом», – мотивировал принятое решение царь. С сестрой Екатериной он позволял себе быть более кратким. «Наполеон считает меня дураком, – писал он, – но хорошо смеется тот, кто смеется последним»{40}.

Наполеон, надо полагать, не замечал еще внешних признаков такого рода мышления, хотя и был неприятно поражен переменами, произошедшими в Александре. Император французов нашел в нем больше самообладания и раздражающего упорства, к тому же беседы их ничем не напоминали задушевное общение в Тильзите, причем до такой степени, что как-то Наполеон не на шутку распалился, сорвал с головы шляпу, бросил ее и принялся топтать{41}.