Полицейская эстетика. Литература, кино и тайная полиция в советскую эпоху - Кристина Вацулеску
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В главе четвертой исследуется кинообраз ГУЛАГа, созданный при содействии тайной полиции. Глава начинается с анализа документальной картины 1927 года, посвященной самому знаменитому лагерю тех времен – Соловкам. Затем следует «Путевка в жизнь», замысловатый художественный рассказ на щекотливейшую для Советов в 1930-е годы тему – детских трудовых колоний. Фильм не только демонстрирует эксперимент тайной полиции по перевоспитанию, но и сам является частью эксперимента: помимо того, что это первая советская полнометражная звуковая картина, «Путевка в жизнь», насколько мне известно, еще и единственный художественный фильм, абсолютное большинство актеров в котором – подростки-заключенные. Последний пример – объединившее множество жанров описание лагеря на Беломорско-Балтийском канале, содержащее документальные съемки, фотографии, рисунки и тексты под редакцией Горького и начальника лагеря, чекиста С. Г. Фирина. Беломорский проект дарит богатый материал для сравнительного анализа роли слова и образа соответственно в симбиозе тайной полиции и искусств. В этой главе, как и в главе третьей, сохраняется акцент на образе преступника/врага, причем особое внимание уделяется изменяющемуся профилю женской преступности. В ней также продолжается исследование тех ролей, которые предписывались подобными фильмами их аудитории.
Глава пятая посвящена взаимосвязи теории литературы и тайной полиции, причем особое внимание уделяется концепции остраннения. Я утверждаю, что остраннение в творчестве, долго ошибочно считавшееся далеким от политики понятием, постепенно политизировалось и радикально изменилось в результате множественных переплетений с остраннением, осуществляемым тайной полицией. Эта глава начинается с изобретения самого слова В. Б. Шкловским и пересмотра его содержания в автобиографических работах автора, а затем в ней отслеживается непростая судьба этого понятия в позднем творчестве Шкловского и за его пределами, в работах Николае Штайнхардта, а заодно в допросах и мероприятиях по перевоспитанию, проводившихся тайной полицией. Новое понимание этого термина Шкловским и Штайнхардтом, обретенное в общении с тайной полицией, отражено в их мемуарах. Вполне предсказуемо, что остраннение тайной полиции направлено преимущественно на индивида. Куда удивительнее то, что вышеупомянутые зачастую глубоко личные тексты осознанно используют типичные приемы полицейского досье, будь то признания, детали автобиографии, показания на суде и допросе или официальные обращения к правительству. Анализируя эти тексты, я выявляю определенное влияние досье и методов тайной полиции на теорию литературы и личностный нарратив.
Ядро книги (главы со второй по четвертую) посвящено пересечениям между культурой и тайной полицией в знаменательный период советского режима, 1920-1930-е годы. Обрамляющие главы, первая и пятая, переходят к рассмотрению советского периода в целом, в том числе и за границами Советского Союза, для того чтобы получить представление о сфере его влияния, причем акцент делается на Румынию. Выбор Румынии был обусловлен моим языковым и культурным прошлым, а также богатством данных из архивов тайной полиции, доступ к которым был недавно открыт. Эти две главы являются логичным результатом моего желания максимально объемно и основательно описать разнообразие контактных зон культуры и тайной полиции, проследить за их развитием во времени и сквозь государственные границы. По-моему, такой межкультурный ракурс дополнительно проливает свет как на советские, так и на румынские факты. Разобраться с румынской тайной полицией и ее архивом никак не получится, не разобравшись и с ее очевидным прототипом – советской тайной полицией. Но взгляд с периферии порой добавляет знаний о центре. Как выяснилось на практике, архивы бывших сателлитов Советского Союза куда более доступны, нежели советские, и теперь поставляют бесценные данные о тех страницах советской истории, которые все еще засекречены в России. В случае же такого экспансивного феномена, как советская тайная полиция, способы, которыми она пыталась воспроизвести себя в зоне своего влияния, столь же значимы для понимания ее сущности, как и деятельность на домашней арене. Создание исчерпывающей картины советской тайной полиции и ее взаимосвязей с культурой тех лет требует не только открытия доступа к ее архивам, но и международного изучения огромных территорий, находившихся под ее влиянием. Конечно же, для этого потребуется обширная, непременно коллективная работа; эта же книга благодаря своему двойному ракурсу Советского Союза и Румынии, быть может, станет одной из деталей будущей мозаики.
Глава 1
Обличительные характеристики[45]
Личное досье в Советском Союзе и Румынии
В качестве преамбулы: неполнота архивов
Архивы секретных служб Румынии и других стран Восточной Европы
История предоставления частичного доступа к архивам секретных служб Восточной Европы порой не менее познавательна, чем сами рассекреченные документы. Избежав участи пережитков холодной войны, место которых – на помойке истории, эти архивы оказались в центре современной политики. По их судьбам даже можно было бы выстроить сравнительный анализ политической истории государств Восточной Европы с 1989 года. Такая задача совсем не входит в круг поставленных в данном исследовании; лучше я кратко перескажу историю собственного обретения доступа к материалам, использованным для написания данной главы, вписав этот сюжет в общий контекст разговора об архивах секретных служб.
Недавние перипетии в судьбе архивов Восточной Европы служат колоритной, но зачастую топорной иллюстрацией к заявлению Жака Деррида, что «политическая власть невозможна без контроля над архивами, а то и над самой памятью. Степень демократизации всегда можно определить по следующему основополагающему критерию: интерес к архивам и доступ к ним, их организация, их осмысление» [Derrida 1996: 4]. Некоторые теоретические концепции, возникшие в процессе постструктуралистского пересмотра понятия архива, вроде возврата вытесненного и влечения к смерти, лишились своей символической составляющей, когда румынские крестьяне начали выкапывать из земли тысячи страниц архивов, наспех схороненных там спецслужбами. Тезис Фуко о том, что архив – это не просто собрание документов, но и окружающая их структура власти, или идея Деррида о «домашнем аресте» res publicae, собственности государства, в жилищах правящих архонтов также покинули учебники по теории и осели в заголовках таблоидов, рассказывающих о саботаже рассекречивания архивов преемниками спецслужб былых эпох [Derrida 1996:2–4; Foucault 1972:128–131]. Начавшись с утраты грифом секретности своей актуальности и пройдя через выемку архивов под дождем из-за отказа унаследовавших их структур предоставить соответствующее место хранения, а потом – через поиск способов и изучение методичек для их расшифровки, эта история раскручивалась и продолжает раскручиваться без конца, словно телесериалы в борьбе за утомленную сменой власти аудиторию.
По всей Восточной Европе в той или иной степени реформированные преемники спецслужб, получившие архивы по наследству, продолжали
