Самолеты, или История Кота (СИ) - Хомутинников Юлиан "sirrum"

Наконец кто-то предлагает дёрнуть стоп-кран. Предложение находит одобрение, и мгновение спустя я понимаю, что поезд остановился.

Тогда же в вагон входит некто в форме, видимо, проводник. Он кажется удивлённым. Я подхожу к нему и спрашиваю, куда едет поезд. Он отвечает мне, что поезд теперь уже никуда не едет, поезд стоит на месте.

— А куда вы хотите попасть?

Я хочу попасть назад. В город — вот куда.

— В город…

Он смотрит на меня озадаченно. Потом пожимает плечами:

— Долго же вам идти придётся.

И выходит в тамбур. Я и ещё несколько человек следуем за ним. Вообще говоря, похоже, что не мне одной надо в город. Дверь открывается, и я вижу снег.

Снег. А вокруг — зимний лес, притом совершенно непонятно, где мы. Рельсы утопают в снегу. Люди спрыгивают с подножки и сразу же увязают по колено в сугробах. Проводник говорит:

— Чтобы попасть в город, вам нужно идти по рельсам назад. Но идти очень далеко, я не уверен, что это вообще возможно…

Я не слушаю его, я прыгаю — и сразу же проваливаюсь в снег. Серо-коричневая громада поезда неподвижно стоит среди заснеженного леса. Люди бредут длинной вереницей туда, откуда мы только что приехали. Они постоянно спотыкаются, кто-то падает, кто-то пытается поддержать падающих. Я иду вслед за ними. Я понимаю: надеяться не на что.

Кроме того, на улице здорово холодно. Изо рта вырывается пар.

Я неловко ступаю, спотыкаюсь, кто-то подхватывает меня сзади и вновь ставит на ноги. Путь продолжается…

…и я просыпаюсь.

Здесь ещё не зима. Ноябрь. Каша, похоже, давно готова. Пора.

Разложив её по тарелкам, я беру большой поднос и водружаю тарелки на него. Теперь главное — донести всё это дело, не уронив по дороге, не то кто-то останется без еды.

В «мастерской» на удивление тихо. Родители что-то чертят: отец на своём кульмане, мама на своём.

— Папа, убирай чертежи, я поесть принесла.

— Спасибо, Соня, — отвечает он, не отрываясь от чертежа. — Поставь, пожалуйста, на табуретку.

— Верно, дочка, — говорит мама ядовито, — поставь тарелки на табуретку. Вот увидишь: папа их благополучно смахнёт и мы снова останемся без завтрака.

— Ох, Алина, я тебя умоляю!.. — начинает было папа, но я уже ухожу, оставив тарелки на полу возле живописной груды самолётных деталей.

Теперь — Матрица.

Странное дело. Он сидит за своим столом, но его взгляд устремлён не в мониторы, а отчего-то в пол. Я кашляю, возвещая о своём прибытии. Он вздрагивает (!) и, подняв голову, какое-то время смотрит на меня непонимающим взором.

— Завтрак, Матрица, — говорю я спокойно. Моя семья — люди странные, что уж тут поделать.

— Да-да, конечно... — Господи, он рассеян, как… как Лохматый! — Спасибо, Соня. Слушай, ты знаешь, ты вот что… Брат сегодня сам не свой, чудит чего-то… Так что ты уж с ним поаккуратнее, ладно?

— В каком смысле — «поаккуратнее»? — изумляюсь я. — Я что его — бить иду, что ли? Вот твоя каша, приятного аппетита.

— Спасибо.

Он так же рассеянно берёт тарелку и начинает есть. О чём он думает, интересно? И что ещё там натворил Лохматый, раз уж даже невозмутимый Матрица впал в прострацию?!

Я вежливо стучусь в балконную дверь. Матрица снова вздрагивает и, подняв на меня глаза, повторяет:

— Поаккуратнее… ладно?

— Кровавая бредятина всё это, — отзываюсь я. Матрица кивает:

— Что-то в этом роде.

На балконе происходит какое-то копошение. Потом дверь распахивается, и оттуда высовывается физиономия Лохматого. Да, с ним и правда что-то не так: он не просто чем-то озабочен, он ещё и ухмыляется! Притом с совершенно безумным видом.

— Сонечка! Слава Богу! Заходи, давай, ну же!

Да. Это уже серьёзно. Обычно Лохматый никого не пускает, и уж тем более не зовёт на свой балкон. Исключение он делал только для Кота.

Ладно, Соня, крепись. Подумаешь, брат в очередной раз свихнулся. И не такое видали.

Вхожу. Лохматый, ещё недавно голодный как волк, кажется, не обращает на кашу ровным счётом никакого внимания.

— Ну? — спрашивает он так, словно ждёт от меня какой-то экстраординарной реакции. Интересно, на что?

— Что — «ну»?

— Ну как это — «что»? — поражается Лохматый, но сразу же мрачнеет. — Значит, всё именно так, как я… Но это же… Вот же она, — ты что, не видишь, что ли?!

— Кто — «она»?

Я стараюсь говорить предельно спокойно, хотя по спине вовсю бегут крупные ледяные мурашки.

— Да как же это — «кто»? — шепчет Лохматый. — Как это — «кто»? Это же Кот! Твоя сестра, Василиса! Кот же!!

Зубы мои плотно сжаты. Руки с подносом предательски дрожат, а ведь там, помимо тарелки Лохматого, ещё и моя тарелка. Не дай Бог раскокаю… Да ещё и кашу по всему балкону собирать потом…

— Я. Никого. Не. Вижу, — губы сами чеканят слова, словно гирьки падают на весы. — Вот. Твоя. Каша. Приятного. Аппетита. Брат.

С этими словами я, стараясь не смотреть ему в глаза, приседаю на корточки и ставлю тарелку на пол. После чего встаю и так же механически выхожу с балкона, ничего не видя и не слыша, даже не закрывая дверь.

Так же молча шествую мимо хмурого Матрицы, сидящего с почти нетронутой тарелкой каши в руках, через «комнату мальчиков» и коридор в «комнату девочек».