Дьявол - Альфред Нойман

Действие принятого в небольшой дозе препарата, одного из тех тайных средств, которыми флорентийские аптекари обслуживали своих господ, было в несколько часов нейтрализовано соответствующим противоядием. Анна нашла мейстера погруженным в благодетельный сон. На следующее же утро он был здоров и объявил хозяину, что готов продолжать свое путешествие в Брюссель. Все трое покинули Аальст в южном направлении и, повернув к западу у первой же деревни, доехали до Уденаарда, где их ожидал багаж и прочная дорожная повозка. Присоединившись к купеческому каравану, отправлявшемуся в Валансьен, они успели добраться до Парижа как раз в тот момент, когда в Генте разнесся слух, что больной мейстер с женой и старшим подмастерьем загадочным образом исчезли между Аальстом и Брюсселем. Предполагали, что они стали жертвой разбойников или же враждебно настроенного населения. О них сожалели от всего сердца, скорбя вместе с тем об участи остальных.

На пути к Парижу Оливер узнал, что двор находится в Турени, куда он и дал знать Жану де Бону о своем приезде.

В Париже он стал дожидаться ответа. Несколько дней спустя в гостиницу близ Тампльских ворот, адрес которой он указал, прибыл курьер с неподписанным, но припечатанным королевской печатью приказом. В этом приказе Оливеру предписывалось использовать свое пребывание в Париже для того, чтобы собрать сведения о францисканском монахе Антуане Фрадэне, проповеди которого в монастырской церкви близ Сен-Жерменских ворот возбуждали всеобщее внимание и не нравились королю; после этого мейстер должен был отправиться в Амбуаз.

— Анна, — усмехнулся Оливер, обращаясь к жене, — государь желает подбросить мне на дорогу еще один пробный камешек, а может быть этим уже начинается большая игра?

Они прослушали одну из проповедей брата Фрадэна. Собралось много народу. Монах, красивый мужчина, сверкал чудесными зубами. Его могучий голос наполнял серую готическую базилику[18]. Он метал громы против грехов плоти, против сладострастия, против порока чванства. Он не стеснялся употреблять крепкие простонародные выражения; Оливер усмехался. И вот, слегка переменив тон, ослабив напряженность греховной атмосферы среди слушателей, но в то же время держа их в покорном трепете, монах стал жаловаться на пороки высших сословий; затем, незаметно соскользнув на политику, он стал громить дурное правосудие городов, князей и государей. Вскоре он добрался до особы короля: «Да, да, наш великий король!» — воскликнул он с подъемом, исступленно, этим порывом как бы оправдывая и объясняя свою дерзость. На минуту он замолк; громадная аудитория затаила дыхание, женщины в упоении так и впились глазами в лицо оратора; но обличитель сделал небольшой поворот и, казалось, преклонился перед величием: король добр, король желает блага, но люди, окружающие его, плохи — ведь это притеснители, палачи, а может быть и изменники. Оливер сощурил глаза. Монах еще больше понизил голос и заговорил почти мягко, не глядя на лица и возведя очи к небесам: он, проповедник, видит опасность для короля, опасность для страны, изменники желают войны; но народ знает, что такое война. Пусть город вспомнит о бедствиях последней осады, от которой его отделяют всего лишь три года; опасайтесь войны!

Оливер усердно разглядывал проповедника. Затем он прошептал жене:

— Это человек не без ловкости; сдается мне, что за ним кроется всякая всячина, но тело у него глупое, бычье. Изловить его чрезвычайно легко.

Анна пришла на исповедь к брату Фрадэну; исповедовалась она не с опущенными, а напротив, с вызывающе поднятыми глазами. После быстрого отпущения грехов, возбужденно поглаживая ей шейку и сдвигая с груди косынку, монах попросил ее о свидании. Анна указала место в лесу Нельи на берегу Сены, там она обещала быть к его услугам на следующий день при наступлении сумерек. Однако, когда в назначенное время брат Антуан стал быстро подниматься от берега к лесистому холму, он был оглушен сильным ударом по затылку. Даниель Барт поднял бесчувственного монаха и с помощью Оливера привязал к дереву. Потом мейстер подержал под носом брата Антуана какую-то остро пахнущую эссенцию. Монах открыл глаза и, вырываясь из веревок, хотел закричать. Но кислота, которую он тут же вдохнул, чуть не задушила его. Оливер потайным фонарем осветил лицо кашляющего брата, спрятал склянку и, показав ему на свету приказ с королевской печатью, проговорил почти вежливо:

— Именем короля, брат Антуан, — а посему звать караул бесполезно и некстати. Вы, к сожалению, попали в ловушку. По роду занятий вы — проповедник нравственности, а по натуре — козел. Милосердный господь, часто дозволяет себе проделывать с нами подобные шутки, а потому, как грешный человек, я мог бы вас понять; но у меня, как у представителя королевского правосудия, имеется достаточно материала для того, чтобы разрешить моим людям пустить в ход веревку, а в виде официальной санкции для этого поступка вырезать на древесной коре королевскую лилию.[19]

На секунду он направил свет своего фонаря в ту сторону, где, скорчившись, как циклоп, сидел в тени Даниель Барт. На мощных плечах его была безрукавка, какую носили обыкновенно палачи. Монах сказал хрипло и быстро:

— Я не подлежу светскому суду! Меня может судить только приор.

Оливер тихо засмеялся.

— Разве вы не знаете, брат мой, что король не только весьма часто, но и с явным удовольствием пренебрегает подобного рода предрассудками? Или вы, быть может, воображаете, что он удостоил вас своим собственноручным приказом потому только, что вы — козел? Козел-то вы козел, но дело не в этом, а в том, что политическому агенту нельзя быть козлом, брат Антуан. Вот грех, который я не могу вам отпустить ни в коем случае.

Монах сжал губы и покосился на фонарь. Затем он попросил тихим голосом:

— Не могу ли я увидеть лицо того, кто со мною говорит, потому что трудно отвечать в темноту. Речи же, которые я слышу, не похожи на речи судебного чиновника.

Оливер выпучил глаза и на мгновение осветил свое совершенно неподвижное с провалившимися щеками лицо.

— Изыди, сатана, — завопил монах, извиваясь в веревках, и стал бессмысленно, быстро твердить слова молитвы.

— Брат мой, — засмеялся Оливер, — я мог бы теперь, пользуясь вашим испугом, выпытать от вас все, что угодно; но я сделаю это способом более надежным, чем то позволяет мне случай, безлунная ночь и ваше смятение. Дьявол ли я, или палач, или же дьявол, состоящий палачом у короля, для нашего случая это совершенно безразлично.

Вдруг он заговорил по-фламандски, без малейшей паузы между двумя фразами:

— А ведь вы брабантец, мой дорогой друг, и работаете на герцога.

Монах прервал свою молитву и, казалось, готов был ответить: однако он только судорожно закашлялся и продолжал молиться. Оливер сказал нетерпеливо, все на том же наречии:

— Брат мой, тут не дьявольское наваждение! Ведь я уже по вашей проповеди это узнал; есть французские слова, которые трудно выговорить фламандцу, хотя, в общем, вы неплохо говорите по-французски.

Монах с закрытыми глазами быстро шептал латинские слова. Оливер проговорил через плечо по-фламандски:

— Ну, с меня довольно, Даниель. Возьми-ка своих людей и покончи с ним.

Послышался треск веток. Монах, у которого пот струился по щекам, с ужасом взглянул в темноту и закричал:

— Да, да, я из Брюсселя!

Оливер приказал, обращаясь в темноту:

— Подождите! — Потом снова обернулся к монаху.

— Теперь слушайте, брат Тоон: вы принадлежите к агентам бургундца, агитирующим, особенно в Париже, против войны, которая пока что не нужна герцогу; ему необходимо сперва навести порядок в своем собственном доме и заручиться союзниками, — быть может, даже среди городов, подвластных королю. В связи с этим на вас возложена задача сделать короля непопулярным. Но, как вы видите, все это опасно только для вас самих. Берегитесь, в проповеди вы говорили об угнетателе — это господин де Бон, о палаче — это господин Тристан, но вы говорили тоже и об изменнике. Что это — пустая риторика? Или вы немножко тут пророчествуете, да сами же и пособляете вашему пророчеству сбыться? Ведь вы знаете, что первых двух имен не называют без третьего — кардинала Балю. Брат мой, если вы считаете его изменником и хоть малейшим образом обоснуете это ваше утверждение, я тотчас же перережу ваши веревки, и вы свободны.

Он держал фонарь так, что его лицо и лицо его собеседника были освещены. Оба молча взглянули друг на друга. Оливер продолжал медленно.

— Я из Гента, брат мой, и, даже находясь на службе у чужого государя, служу только себе самому. И я никогда не делаю вреда человеку, который может мне принести пользу. Вы меня, конечно, поймете. Ведь, отвечая на мой вопрос, вы приносите мне пользу, и в воздаяние за это я спасу вашу голову, которая иначе, конечно, погибла бы.