Мы вышли покурить на 17 лет… - Михаил Елизаров

Циглер спросил: — Вода с собою есть?

Я вдруг вспомнил, что так и не наполнил флягу.

Он протянул бутылку с минеральной водой: — Бери, через час-другой тут пекло начнется…

Я не послушал Циглера. Стараясь не проливать воду в пыль, заполнил флягу и вернул бутылку.

— Счастливо отдохнуть, — пожелали мне из рафа. И укатили в Краснокаменку.

Я вытащил из рюкзака прозрачный пакетик с часами. На ладони они напоминали снулого хруща. Я поднял тяжелое с вензелем надкрылье. Стрелки показали три минуты девятого…

Впереди громоздились горы в молочной дымке. У горизонта куделями повисли облака. По залатанному старому асфальту уносились морзянкой вдаль белые тире дорожной разметки. Я вскинул рюкзак и крепко, радостно зашагал.

Сердечные соки за неделю перебродили в топливо. Я заранее переживал, как мало впереди пути, как быстро я достигну Судака, неутомленный. И обстоятельно думал о маленькой утраченной певице, содрогался от нежности. Мне казалось, я все еще чувствую губами пульсы теплого девичьего виска. Мы ехали в маршрутке, она прильнула ко мне, словно доверчивый ребенок, я нежно целовал этот беззащитный висок, хрупкую детскую косточку. Что поделаешь, висок запомнился мне больше многоопытного ее взрослого рта…

Дорога походила на неширокую деревенскую речку, а узкая обочина была каменистым бережком. Где начинались овраги, торчали выкрашенные зеброй бивни из бетона, в глубоких щербинах и сколах. Деревянные столбы электропередач казались римскими осиротевшими распятиями.

В пышных и колючих кустах я углядел торчащий черенок лопаты или другого огородного инвентаря. Вытащил, будто из ножен. Он был приятно шероховатым, черенок, совсем как боевое древко, — ну, может, коротковат для пики, но вполне подходящ на должность посоха.

Через полчаса я почувствовал солнце и снял футболку, мне хотелось побыстрее подставить тело лучам, обветриться и потемнеть…

Возникло неудобство — рюкзак. Я неумело сложил его, еще дома бросил вещи как попало. Консервы и кастрюлька давили в позвоночник. Я проложил угловатые предметы полотенцем, это не особо помогло. Без футболки грубый брезент лямок натирал ключицы.

Солнце ласково наглаживало кожу, и обидно было думать, что под горбатым рюкзаком томится и мокнет белая спина, а загорают только плечи и руки.

Появилась идея использовать посох, как коромысло. Картинка — «Странник с узелком на палке». Я подвесил рюкзак, уложил посох на плечо. Шагов через двадцать рюкзак слетел на землю, я не удержал — он был увесист, словно пушечное ядро. Дальше я понес его в руке, по очереди, то в правой, то в левой.

Я шел и по мере сил радовался дороге, зарослям, щедрому запаху щебенки и хвои. Наступило время первого глотка, я степенно достал дедовскую флягу, отвернул крышку, пригубил — вода была холодной и железной, в колючих минеральных пузырьках.

Я смаковал глоток, смотрел на горы, что были как огромные цирковые шатры, на южные деревья, чьи сверкающие листья точно вырезали из серебряной фольги. Мне казалось, вдалеке я вижу море, но это был нижний, особо голубой регистр неба.

Сверился с часами. Было девять утра, я шел чуть меньше часа. Пока любовался красотами, растертой ключицей поживился яростный слепень. Я увидел уже раздувшуюся шишку от укуса. Мне сразу почудилось хищное насекомое на лопатке, я шлепнул себя футболкой по спине, как лошадь хвостом.

Указателя на Солнечную Долину все не было. Дорога оставалась пустынной, за полчаса моего пути мимо проехали, должно быть, две машины.

Во мне бурлили силы. У живописной скалы, похожей на замковую башню, я не удержался и устроил репетицию античного штурма. Настал черед для шашки — чем не короткий меч. Я вообразил себя гоплитом. Рюкзак был несколько тяжелее круглого спартанского щита, но выбирать не приходилось. В левой руке копье, в правой меч. Я рванул наверх по склону. Пробился через царапучие заросли, схватился с парой веток, поразил копьем воображаемого перса — корявый низкорослый дубок, достиг подножия скалы, полез наверх, помогая пальцами — из-под ноги вылетел и защелкал камень. Мелькнула неспартанская мысль: не грохнуться бы, не напороться бы на шашку брюхом, вот будет номер…

Отдышавшись, я оглядел покоренную твердыню. Внизу простирались холмы, поросшие зелеными бровями. В отару сгрудились маленькие жилища — наверное, это и была Солнечная Долина. До винного поселка рукой подать — пара километров.

Поверхность скалы оказалась щербатой, как грецкая скорлупа. В неглубокой выбоине я соорудил очаг. Собрал высохшие веточки, пучки травы, какие-то корешки и прочую горючую труху, шашкой в три приема отсек у можжевелового кустика мертвую голую ветку, напоминающую обглоданную руку.

Порадовался, что прозорливо запасся сухим спиртом. Из таблетки разгорелось пламя. Я поставил кастрюльку, налил из фляги воды. Для завтрака у меня была сухая вермишель «Мивина» и домашние сухари.

Огонь на солнце был совсем бесцветным, мне иногда казалось, он потух, и я совал проверочную щепку, она чернела, тлела…

Упрямая вода долго не закипала, глазела с донышка крошечными рачьими пузырьками, но я не торопил ее, мне было хорошо. Я выдернул какой-то сорный колос, закусил его упругий стебелек.

В забурлившую воду я положил брикет вермишели. Из холщового мешочка бросил горстку сухарей. Настал черед складного ножика. Хотелось тушенки, но консервный коготь никак не вылезал — приржавел. Тогда я нарезал колбасы…

И чуть не прослезился: небо в немыслимом голубом свете, покрытые цыплячьим желтым пухом холмы, домики, «Мивина» и сухари в кастрюльке, на душе любовная тоска, а впереди вся жизнь… Я не знал, кого благодарить за это счастье. В голове, как яичко, округлилось и снеслось первое четверостишие.

Я достал блокнот, пузырек с чернилами, перо. Состоялось торжественное отвинчивание крышки чернильницы, обмакивание. Я перенес перо с набрякшей каплей на бумагу. За три нырка перо вывело:

Не скоро к мысли я пришел,Что память есть сундук страданья,И терпкие воспоминанья —Одно из самых страшных зол…

Я полюбовался на итог, закрыл блокнот. Почувствовал, что плечи как-то пересохли. «Не спалить бы», — подумал и сразу же забыл, потому что подул остужающий ветер. Внизу, под скалою, промчался громкий мотоцикл, похожий на кашляющую пулеметную очередь. Я глянул на часы — начало одиннадцатого. Засиделся.

Еще на скале я заменил джинсы шортами — они были матерчатые, долгие, точно семейные трусы. Я их чуть подоткнул — так бабы у реки подбирают юбки, когда полощут белье, — хотел, чтобы ноги тоже загорали…

Минут через двадцать показалась развилка. Судакская трасса утекала дальше по серпантину. Я свернул на дорогу, ведущую к Солнечной Долине — вспомнились слова водителя о местном магазинчике. Пряная добавка к вермишели разворошила жажду, я несколько раз основательно приложился к фляге и понял, что воды в ней осталось меньше половины. Мне пришла на ум идея пополнить питьевые запасы вином.

Распаренный асфальт был густо, словно панировкой, присыпан гравием. Травы нагрелись и благоухали народной медициной, горькими лечебными ароматами. Стрекотали на печатных машинках кузнечики. Невиданные крупные стрекозы сверкали слюдяными крыльями, драгоценными глазастыми головами. Я сшиб рукой медленную бронзовку. Подобрал упавшего жука, он был как маленький слиток.

Подкравшийся ветер точно окатил теплом из ведра. Я огляделся — меня окружал жаркий и очень солнечный мир. На часах без малого одиннадцать. Это ж когда я дойду до Судака?..

Я в который раз почувствовал плечи. Надавил кожу пальцем, покрасневшая, она откликнулась пятнами, будто изнутри проступило сырое тесто. Похоже, что подгорел… Набросил на спину футболку.

Бог с ним, с молодым вином, с коллекционным «Черным Доктором». На полпути к Долине, свернул на грунтовую дорогу. Возвращаться к трассе было лень. Я решил идти параллельно ей через холмы. Представлял, что походным шагом за полтора часа доберусь до цели. Мне же говорили — всего пятнадцать километров, а десяток я, наверное, прошел…

Она была белой, дорога, словно в каждую колею насыпали мел. Степь играла червонными волнами, вдруг под порывом ветра точно перевалилась на другой бок и сделалась цвета зеленой меди — потемнела, как от грозовых туч.

Среди диких злаков виднелись фиолетовые рожки шалфея, я сорвал один цветок, растер в ладонях, он оглушительно запах. Пискнула полевая птица. Сознание помутнилось и снесло второе четверостишие. Я торопливо полез в рюкзак за чернильницей и пером. Пала с опущенных плеч футболка:

Перепела кричат, что близокИюля яблочный огрызок,А вязкий зной в колосьях ржиСтепные лепит миражи…

На страницу с взмокшего лба шлепнулись две капли. Едкий пот снедал пылающие скулы. Я поискал лопух или подорожник — что-нибудь широколистное, чем можно прикрыть нос, и не нашел. Лишь колосья там росли, полынь, да цветики мать-и-мачехи. Были деревья — дуб с маленькими никчемными листиками и полуголая фисташка. В ее сомнительной тени я устроил привал, бережно глотнул воды. Прав, прав был Циглер, лучше бы не упрямился, а взял целую бутылку — тут такое пекло…