Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Помните, что человек при настойчивости и трудовой дисциплине может достигнуть невероятных, почти фантастических результатов, о которых он никогда и мечтать не дерзал.

В зале стояла тишина.

Только глаза, глаза молодых художников, сияющие и острые, пытались запечатлеть, запомнить эту встречу.

— Я упомянул здесь, — заговорил Грабарь, — имя великого Чайковского. Я не раз рассказывал о своей встрече с ним. Я позволю себе повторить этот исторический для меня разговор.

Представьте Петербург лет эдак шестьдесят назад и вашего покорного слугу — студента-юриста, юного и восторженного…

Как-то вечером мне довелось провожать домой Чайковского.

Сначала мы шли молча, но вскоре Петр Ильич заговорил, расспрашивал меня, почему я, задумав сделаться художником, пошел в университет. Я объяснил, как умел, прибавив, что я мог бы ему задать тот же вопрос, — ведь он до консерватории окончил Училище правоведения и по образованию тоже юрист.

Он только улыбнулся, но промолчал.

… Надо ли говорить, каким счастьем наполнилась моя душа в ту незабываемую лунную ночь на набережной Невы! После долгого молчания я вдруг отважился говорить, сказал что-то невпопад и сконфузился.

Не помню, по какому поводу и в какой связи с его репликой высказал мысль, что гении творят только по «вдохновению», имея в виду, конечно, его музыку.

Он остановился, сделал нетерпеливый жест рукой и проговорил с досадой: — Ах, юноша, не говорите пошлостей.

— Но как же, Петр Ильич, уж если у вас нет вдохновения в минуты творчества, так у кого же оно есть? — попробовал я оправдаться в какой-то своей, неясной мне еще ошибке.

В. Цыплаков. Гурзуф.

— Вдохновения нельзя ожидать, да и одного его недостаточно: нужен прежде всего труд, труд и труд. Помните, что даже человек, одаренный печатью гения, ничего не даст не только великого, но и среднего, если не будет адски трудиться. И чем больше человеку дано, тем больше он должен трудиться. Я себя считаю самым обыкновенным, средним человеком.

Я сделал протестующее движение рукой, но он остановил меня на полуслове.

— Нет, нет, не спорьте, я знаю, что говорю, и говорю дело. Советую вам, юноша, запомнить это на всю жизнь: вдохновение рождается только из труда и во время труда: я каждое утро сажусь за работу и пишу, и если из этого ничего не получается сегодня, я завтра сажусь за ту же работу снова. Я пишу, пишу день, два, десять дней, не отчаиваясь, если все еще ничего не выходит, а на одиннадцатый, глядишь, и выйдет.

— Вроде «Пиковой дамы» или Пятой симфонии?

— Хотя бы и вроде. Вам не дается, а вы упорной работой, нечеловеческим напряжением воли всегда добьетесь своего, и вам все дастся, удастся больше и лучше, чем гениальным лодырям.

— Тогда выходит, что бездарных людей вовсе нет?

— Во всяком случае, гораздо меньше, чем принято думать, но зато очень много людей, не желающих или не умеющих по-настоящему работать.

Мы повернули с набережной мимо Адмиралтейства к Невскому и шли молча. Когда мы остановились у его подъезда на Малой Морской и он позвонил швейцару, я не удержался, чтобы не высказать одну тревожившую меня мысль, и снова вышло невпопад.

— Хорошо, Петр Ильич, работать, если работаешь на свою тему и по собственному желанию, а каково тому, кто работает только по заказу? — решился я спросить, имея в виду свои заказные работы.

— Очень неплохо, даже лучше, чем по своей охоте; я сам все работаю по заказам, и Моцарт работал по заказу, и ваши боги — Микеланджело и Рафаэль. Очень неплохо, даже полезно, юноша. Запомните и это.

Грабарь умолк… Он, видимо, устал… Мы слышали дыхание друг друга и глядели, глядели на этого маленького, такого внешне ординарного человека, боясь пропустить хоть миг, хоть единое слово…

В. Цыплаков. Портрет писателя Л. М. Леонова.

— Очень бы советовал тем молодым и даровитым художникам, — тихо промолвил Грабарь, — которые склонны к художественной спеси и чванству, ибо несколько неосторожно и слишком рано были возведены в гении, оглянуться назад, на историю искусства и хотя бы вслушаться в то, что мне некогда говорил Петр Ильич Чайковский.

Я думаю, они не будут на меня в обиде за этот совет…

— Мы, сидящие в этом зале, — закончил Грабарь, — кое-что сделали. Да, мы кое-что сделали, но в искусстве, как и в жизни, надо мечтать и верить, что главное — впереди…

Я хочу еще раз повторить: мы должны работать, работать, работать во имя нашей Родины, нашего светлого завтра, и в вас, в молодежи, вся наша крепкая сегодняшняя надежда!

Тишина встретила эти слова Грабаря. Каждый из нас в это мгновение подумал:

«А что я сделал и что еще должен, обязан сделать во имя этого светлого завтра?

Каждый, кто близко знал Игоря Эммануиловича Грабаря, не переставал удивляться его взрывчатой энергии. Ведь, по существу, с годами (а в послевоенную пору ему было далеко за семьдесят) Грабарь не утерял своей «боевой формы».

Он успевал бывать на десятках заседаний, в институте, а главное — он продолжал работать как живописец и ученый.

Больше всего поражала в Грабаре его постоянная неистовая приверженность к станковой живописи.

Никогда не забуду его откровенного восторга у талантливых работ дипломников Московского института изобразительных искусств.

Игорь Эммануилович свято верил в возрождение московской школы живописи, восходящей по традициям к таким великолепным мастерам, как Константин Коровин, Исаак Левитан, Михаил Нестеров.

Эго отнюдь не означало, что он не любил французских импрессионистов — Клода Моне или Камилла Писсарро.

Но европейская образованность, энциклопедические знания никак не мешали ему оставаться истинным патриотом родного ему русского искусства.

Трудно забыть, с каким темпераментом и теплом он рассказывал студентам о своей учебе в мастерской Ильи Ефимовича.

Репина, о плеяде его изумительных учеников — Кустодиеве, Малявине, Сомове…

Грабарь был поистине одним из патриархов русской культуры, и великое счастье доставляло слушать его, общаться с ним. Невольно, глядя на его характернейшую фигуру, вспоминался блестящий портрет, писанный с него Малявиным. Шарж, нарисованный Валентином Серовым…

Но, пожалуй, что было самое изумительное в Игоре Грабаре, это его способность сплачивать художников, заражать их идеей поиска прекрасного, великолепное умение свободно обращаться с тем запасом знаний, который он хранил.

В судьбу каждого из нас в начале жизни вошли замечательные книги, созданные под редакцией Грабаря в издании Кнебеля.

Уже это одно увековечило память о нем.

Ведь в этих книгах впервые появились великолепные монографии о Валентине Серове, Михаиле Врубеле, Андрее Рябуш-кине, Михаиле Нестерове, Исааке Левитане — мастерах-новато-рах, утверждавших отечественную школу живописи.

Игорь Грабарь навсегда остается в памяти как необычайно светлый, озаренный высоким призванием человек и художник.

Но лучшей, живой памятью Грабарю была молодежь, которую он пестовал в институте.

Среди них одним из самых талантливых студентов-живопис-цев был Виктор Цыплаков. В его лучших полотнах заложена мечта Грабаря о возрождении московской школы.

Не забыть мне последнего посещения его студии. Виктор сказал: «Когдаже напишешь, друг, очерк…»

Три работы: «Утро» (институтская постановка в мастерской Григория Михайловича Шегаля), «Гурзуф» — шедевр русского пейзажа, портрет писателя Леонида Леонова — лишь малая часть того, что он создал.

Виктор Цыплаков был светлый, честный, беспредельно преданный искусству художник. Страшная болезнь оборвала жизнь. Это — Рок. Ведь он мог сделать неизмеримо больше.

Ему было все дано…

Автопортрет

ПЕТР КОНЧАЛОВСКИЙ

Тускло светят фиолетовые, синие фонари. Суровы темные громады домов. В сером вьюжном небе шарит одинокий прожектор. Пустынно. Москва. 1942 год.

Ночь глядит в заклеенные крест-накрест бумагой окна. В квартире тихо, все спят. Вдруг покой прорезает резкий звонок. В передней комендантский патруль в белых дубленых полушубках. Проверка документов. Ручной фонарик осветил огромную фигуру хозяина.

— «Петр Петрович Кончаловский. Год рождения 1876», — читает боец. — Пожалуйста, — возвращает он паспорт.

Патруль прошел в комнату к сыну, Михаилу, — все в порядке. Затем идут в столовую, и луч фонарика внезапно озаряет лежащего человека.

— А это у вас кто тут? — спрашивает красноармеец.

— Этот живет у нас без прописки, — отвечает Михаил.

Пучок света выхватил из мрака бледное молодое лицо с темными большими глазами, скользнул по золоту эполет, сверкнул по рукояти сабли, сжатой маленькой, но энергичной рукой, замерцал на газырях и погас, запутался в косматой черной бурке. В тьму комнатки будто ворвался голубой кавказский рассвет. В широко распахнутую дверь стала видна запряженная парой бричка, а вдали изумрудная долина, покрытая прохладной тенью. Светает. Мирные дымы встают над аулом. Вверху в грозном одиночестве ослепительно белый, снежный Казбек.