Люди и подвиги (Рассказы) - Марк Колосов

— Только отбомбились, как немцы открыли жестокий прицельный огонь. Маневрируя, я старалась вывести самолет из зоны обстрела. Самолет судорожно подбрасывает. Вдруг что-то обожгло ногу. На консоле показалось пламя. "Вот, гады, зажгли!" — мелькнула мысль. В эту минуту сзади разорвался снар. яд, и Леля доложила: "Товарищ командир, я, кажется, ранена". Я приободрила ее, успокоила: "Держись, Леля, все будет хорошо". О том, что я сама ранена, я не сказала ей.

Новая очередь пробила бензобак. Бензин течет в рану. Боль ужасная. Сжимая штурвал, говорю себе: "Спасти!.. Только бы спасти подругу и машину!"

Резко начала скользить — сорвала пламя. Бензин продолжает течь, но я не выключаю мотора. Мы еще находимся над расположением врага. При мысли, что мы можем оказаться в лапах немцев, сжимается сердце. Нет, лучше гибель. Мотор еще работает, и каждый оборот винта приближает нас к спасению. Я твердо держу курс на восток. Огонь противника остался позади. Но почему молчит Леля? Обернувшись, я увидела ее безжизненно склоненную голову.

Не теряя времени, подыскиваю площадку. По дороге движется машина с зажженными фарами. Я делаю над ней круг и приземляюсь. Бойцы взяли нас в машину, отвезли в госпиталь. От большой потери крови у Лели шоковое состояние. Шофер дал ей свою кровь. И вот она сейчас поправляется!"

"Настанет время. Кончится война. Тогда уже не надо будет проводить тревожные, бессонные ночи на аэродроме. И, может, в теплой комнате, в кругу близких людей мы возьмем в руки эту тетрадь. Я хочу, чтобы эти строки напомнили нам все самое лучшее из нашей боевой жизни. То, что сделало нас стойкими бойцами".

Так заканчивается эта тетрадь, в которой отразились боевые будни летчиков.

Мы покидаем аэродром. Машина проезжает мимо сторожевой будки. На часах стоит часовой в шинели с авиационными погонами, с винтовкой в руках. Дует норд-ост над проливом. Идет дождь.

1944

ТРИ ДОМИКА

Капитан Лазарев ведет бой. В подвал, где помещается командный пункт Лазарева, набилось много всякого военного народа.

Тут и представитель политотдела дивизии, и заместитель командира полка по строевой части, и агитатор полка, командир дивизиона самоходных орудий, артиллерийский офицер-наблюдатель, радисты, Ординарцы, связные. Тут же устроился командир соседнего батальона майор Попов, на участке которого сегодня относительное затишье.

Лазарев уже отбил четыре атаки противника и только собирался перевести дух, как зуммерит командир седьмой роты Латушкб. Лазарев прикладывает трубку аппарата к правому уху, а левое закрывает ладонью, чтобы не мешал посторонний шум.

— Опять полез, — ворчит Лазарев. — Мало ему, значит, дал!

Кажется, все зубы ему выкрошил. Ну ладно, скушает еще1 Свяжи-ка, братец, с двадцать первым, — поворачивает он голову к радисту.

Двадцать первый-это командир полка. Лазарев знает, как не любит командир полка, когда у него требуют огня. Огонь дорог.

Прежде чем его дадут, придется выслушать упреки и сомнения: нужен ли действительно огонь? Да, может быть, там без огня справятся? В самом ли деле противник контратакует? Действительно ли у него танки?

Знает Лазарев и то, что некоторые командиры злоупотребляют вызовом огня. Все это мгновенно пробегает в мыслях Лазарева, но он так хорошо знает трех ротных командиров-комсомольцев — Латушко, Фукалова, Любарского, которых он называет своими сыновьями, так живо представляет их молодые лица, так привык по колебаниям голоса улавливать каждое их душевное движение, что для него ясно: Латушко не врет,

Лазарев встает и, опираясь на свою изогнутую трость, шагает к рации. Он идет, не замечая никого вокруг себя, поглощенный своими мыслями.

— Товарищ двадцать первый, — говорит он, — это я, пятнадцатый. Прошу открыть огонь по роще западнее населенного пункта, отметка девять девяносто. Очень нужно! Капель десять…

И в такт своим словам Лазарев подергивает углами губ, тыча тростью в направлении рощи, точно он прокалывает незримого врага. Вид его свиреп.

Еще не кончив разговора с двадцать первым, он отыскивает глазами тучного майора в кожаном плаще, вечно улыбающегося Айлярова.

— Айляров! — говорит он, подходя к майору и стараясь придать голосу проникновенно тихое звучание, точно предстоящий разговор касается интимной стороны их жизни. — Айляров, Латушко надо помочь!

И, к удивлению Лазарева, майор приказывает выслать к Латушко две самоходки. Лазарев и не мечтал о двух. Он собирался просить только одну. Внезапное распоряжение Айлярова растрогало комбата. Теперь у него в запасе есть еще Ложкин, командир второго батальона, близко расположенного к роще. Пока соединяют с Ложкиным, Лазарев тяжело вздыхает и ворчит:

— Нет, я все же не могу взять в толк: что ему сегодня от меня надо? Четыре атаки отбил. Опять лезет!

— "Атом"! «Атом»! Я «Организм»! Я «Организм»! Как слышишь? Прием! Товарищ капитан, майор Ложкин у аппарата, — говорит радист, передавая трубку.

Опять звучит в подвале голос Лазарева:

— Ложкин, поддержи! Ударь его по зубам, по зубам сбоку leoe же его хорошо видно.

Проходит несколько минут, в течение которых все, что делаетв подвале, кажется Лазареву кощунством. Артиллерийский офицер-наблюдатель, сняв шинель, приказывает ординарцу принести поесть. "Как он может думать о еде в такой момент?" Кто-то раскрыл газету. Кто-то плавно ведет рассказ, и все слушают Даже смеются. "Да что они, с ума что ли сошли? А впрочем, это понятно. Я отвечаю за бой, они только нaблюдют, поддерживают, докладывают. А что, если противник возьмет Фогельзанг?"

Краска стыда на миг захватывает его серые, небритые щеки.

Лазарев поеживается. Вдруг ему начинает казаться, что в помещении душно, и он расстегивает воротник кителя.

"Когда же наконец прольются освежающие капли артиллерийского огня?"

Лазарев опять требует соединить его с седьмой ротой.

— Латушко, жив? Слышишь меня?.. Положение?.. Тяжелое? Ну, слушай, дождик будет. Десять капель. Понял? Выслал тебе две коробки. Низом пошли!

Вот они наконец, эти десять выстрелов!

— Ну как, съел он?.. Понюхал?.. Как ложатся?.. Хорошо? А ты сколько уложил?.. За сотню?

Лазарев на миг приподнимает голову и с отцовской гордостью поясняет?

— За сотню уже уложил. И капельки ложатся хорошо! Пятую отбил! вытирая пот с лица и шеи, добавляет он. — Кажется на этом кончится!

Но спустя некоторое время Лазарев отбивает шестую, седьмую и восьмую контратаки противника. И наконец мы видим критический момент этого поединка. «Тигры» подошли вплотную к домику, в котором закрепились вместе, чтобы не терять связь с Лазаревым, все его три «сына» — три ротных командира. «Тигры» разнесли стены домика и топчутся возле дымящихся развалин. Горсточка бойцов и офицеров, находящихся в подвале, продолжает вести огонь из всех щелей. Комсорг батальона лейтенант Воронин и старшина Ларин с единственным оставшимся у них противотанковым ружьем вылезли во двор и покалечили два танка. Немецкая пехота, обойдя подвал, продвинулась к другим домам. У Лазарева остается взвод пехоты. С этими людьми он собирается идти на выручку к своим «сынам». Его удерживает заместитель командира полка. Командир взвода берется выполнить отважную задачу.

Но Лазарев не доверяет никому. Он сам, сам должен спасти отважных комсомольцев! Он задыхается, встает, садится и опять встает. Но приказание старшего начальника — закон. Лазарев остается на командном пункте. Его резерв уходит на окраину села. Сознание, что он отдал все, чтобы спасти «сынов», и сам остался без прикрытия, немного успокаивает его.

— "Критик"! «Критик»! Я «Организм»! Я «Организм»!

слышишь? Прием! Товарищ капитан, они требуют огонь на себя! невозмутимо передает радист.

— Я им покажу огонь на себя! Головы им оторву! — ворчит Лазарев.

Радист вдруг вскакивает:

— Товарищ капитан, тикают, тикают немцы!

Девятый вал немецкого наступления на батальон Лазарева сломлен.

Поздно ночью в подвал к Лазареву приходят его командиры рот, его три «сына», Они садятся перед ним на узкую скамейку, выпрямив крутые плечи и положив на колени могучие руки.

Лазарев жадно рассматривает их клонящиеся от усталости лица. Он ни о чем. не спрашивает их. Молча и любовно достает он из баульчика три яблока, завернутые в чистую салфетку, и подает им.

— После, после доложите обо всем, — отмахивается Лазарев, — а сейчас возьмите это… — отрывисто говорит он.

Офицеры берут яблоки и не спеша подносят к запекшимся губам.

Лазарев опять заглядывает в глаза комсомольцам, по взгляд его уже по-настоящему суров и строг. Офицеры, отлично зная этот взгляд, который проникает в самую душу с намерением узнать, чиста ли их совесть, продолжают неподвижно сидеть, не сводя глаз с комбата. Лазарев отводит взгляд в сторону, озирается вокруг и, убедившись, что никто не прислушивается к их разгозо"