Я и Он - Альберто Моравиа

Тут Маурицио решается заговорить. На его скорбном, непроницаемом лице средневекового пажа не отражается никаких эмоций.

– Скажи честно, а последнюю фразу – насчет героических мгновений юности – ты тоже ввернул в сюжет для Протти? А ведь точно, и как это он догадался? Застигнутый врасплох, отвечаю: – Я понимаю, что эта фраза рассчитана скорее на внешний эффект. Но ты же сам прекрасно знаешь, что иначе с продюсерами нельзя.

Маурицио закуривает, втягивает в себя дым и спрашивает рассеянным тоном: – Если мне не изменяет память, кроме высказывания из Маркса, мы с Флавией заложили в основу фильма и эпизод из жизни Сталина. Как по-твоему, какой именно? Отвечаю будто по-заученному: – Когда Сталин был безвестным грузинским революционером, он участвовал со своими боевиками в экспроприации тифлисского банка.

– И как прошла операция? – На редкость удачно. Сталин и его товарищи завладели крупной суммой денег. Чтобы не соврать, добыча составила двести пятьдесят тысяч рублей.

– И что они потом сделали? – Что сделали? Известно что – революцию.

– Странно, судя по твоему наброску, можно подумать, будто после экспроприации тифлисского банка Сталин отошел от политической деятельности и уже как частное лицо стал заниматься, ну, скажем, торговлей кавказскими коврами. Будто и сама экспроприация сохранилась в его памяти, точно овеянное ностальгической дымкой воспоминание о героической молодости, сказка, которую можно рассказывать внукам зимними вечерами у пылающего камина.

Ага! Приехали! Улавливаю холодные, насмешливые нотки баловня судьбы: поначалу он ослабил петлю на шее несчастного пасынка, а теперь властно напоминает ему, кто из нас двоих всесильный хозяин, а кто жалкий слуга. Моментально чувствую себя «снизу» и все же пытаюсь защищаться: – Экспроприация Сталину удалась. Но ведь ты и Флавия заранее решили, что экспроприация, которую проводит в нашем фильме революционная группа, должна провалиться.

– Неужели ты думаешь, что, если бы операция Сталина провалилась, сам Сталин отошел бы от революционной борьбы? – Думаю, не отошел бы.

– Тогда почему Сталин не отошел, а наша группа должна отойти? Смотрю на него и глазам своим не верю: как, этот мозгляк Маурицио, этот маменькин сынок с ангельским личиком, сравнивает себя с грузинским диктатором! Впрочем, удивляться нечему. Тут дело скорее не в сравнении, а в оспаривании внешней принадлежности к одному и тому же типу людей – к «возвышенцам». То, что Сталин – «возвышенец», ясно само собой; но и Маурицио тоже «возвышенец», хоть и желторотый юнец, маменькин сынок и выходец из буржуазной среды.

Весьма осторожно замечаю: – Я обязан был учитывать географические, исторические, социальные и психологические различия. В конце концов, Италия семидесятого года – это не царская Россия конца девятнадцатого века, а Рим – это не Тифлис.

Маурицио не отвечает. Я начинаю нервничать. Встаю и подхожу к окну. После некоторого молчания за моей спиной раздается голос Маурицио: – Наверное, мне и в самом деле придется обойтись без твоей помощи.

Я резко оборачиваюсь: – Но почему? – Потому что ты не годишься для работы над таким фильмом.

– Причина? – Причина в том, что ты не такой, как мы.

– Мы? – Да, мы – члены группы.

– А какие же вы? – Мы – революционеры.

Еще одно доказательство (если в этом вообще есть нужда) моей закомплексованной неполноценности по сравнению с раскрепощенной полноценностью Маурицио. Вообще-то я не считаю себя революционером; бунтарем – да, революционером – нет; различие тонкое, но существенное. Однако я не был бы закомплексованным «униженцем», если бы, в который уж раз за стигнутый врасплох, тут же не принимал бы шкалу ценностей очередного раскрепощенного «возвышенца». Удивленный и слегка обиженный, говорю: – Но, Маурицио, ведь я тоже революционер.

Почему-то жду, что Маурицио разразится диким хохотом. Но Маурицио не смеется.

– Нет, Рико, – произносит он медленно, – ты скорее противоположность революционера.

– То есть? – Ну кто может быть противоположностью революционера, как не буржуй? Ну вот, я опять «снизу», а все из-за этого развязного словечка «буржуй», произнести которое первым у меня не хватило духу.

Как быть? Отрицать, что ты буржуй, – жест, достойный «ущемленца»; кичиться этим – тоже вполне под стать «ущемленцу» (не говоря о том, что это явно не вязалось бы с моим недавним утверждением, будто я революционер). На самом деле мне следовало бы взять это словечко щипчиками здравого смысла и растворить его в кислоте строгой, невозмутимой критики. Но моя тупоголовая горячность снова берет свое. Как разъяренный бык, я бросаюсь с опущенной головой на красную тряпку, которой Маурицио размахивает перед моим носом: – Никакой я не буржуй! Далее следует такая забавная перепалка: – Нет, Рико, ты буржуй.

– А я тебе говорю, что нет. Есть вещи, в которых я твердо уверен, – как, например, о том, что я не буржуй – И тем не менее ты буржуй.

– Да нет же, Маурицио, клянусь тебе.

– А что это тебя так коробит? – Меня коробит все, что не соответствует истине.

– То, что тебя это коробит, как раз доказывает, что ты буржуй.

– С чего ты взял? – С того, что настоящий буржуй не переносит, когда его называют буржуем.

– Возможно. Только я не чувствую себя буржуем. Почему я должен говорить то, чего не чувствую? – Хорошо, тогда скажи, кто ты по-твоему.

– Я интеллигент.

И снова, сам не пойму отчего, я жду, что Маурицио рассмеется мне в лицо. Но нет, Маурицио и на сей раз не смеется. Он принадлежит к тому невозмутимому поколению, которое придает значение не самим идеям, но их способности автоматически помещать тех, кто их исповедует, «сверху», а тех, кто им препятствует, – «снизу». Сдержанно он отвечает: – Интеллигент? Вот-от. Значит, буржуй.

– Интеллигент не значит буржуй.

– Интеллигент – значит, буржуй.

– Нет, не значит.

– Значит, Рико, значит.

– Если интеллигент значит буржуй, то ты буржуй в квадрате: как выходец из буржуазной среды и как интеллигент.

Я так доволен своим ходом, что, напыжившись, несколько мгновений сижу не дыша, пораженный собственной смелостью. Однако все кончается ничем, потому что Маурицио отвечает совершенно спокойно, с налетом любопытства и скрытой уверенности, настолько скрытой, что ей даже неловко обнаружить себя: – Верно, я из буржуазной среды и по праву могу считать себя интеллигентом. Но я не буржуй и не интеллигент, потому что я революционер.

– Да на каком основании? Только потому, что вместе со своими сокурсниками создал так называемую группу и разглагольствуешь с ними о политике? Говорю писклявым, срывающимся голосом. Чувствую, что по уши увяз в трясине, и пытаюсь сам себя вытащить за волосы. Маурицио отвечает: – Нет, Рико, революционер – это просто-напросто тот, кто сумел перековаться.