Траектория чуда - Аркадий Гендер

Они и наступили. После прихода к власти на Кубе прокоммунистически настроенных бородачей, Эльмира в составе многочисленного контингента советских специалистов оказалась на Острове Свободы. Несмотря на молодость, она быстро стала одной из главных переводчиц в частом общении нашего представителя, а потом и посла, с верхушкой кастровского руководства. Говорят, второй человек после Фиделя - Рауль Кастро, признавал только ее перевод. Скоро ее повысили, она стала главным нашим представителем по культурным связям с Кубой. Все очень напоминало начало блестящей карьеры. Надо было только вступить в партию.

Но все дело в том, что после разоблачения на ХХ съезде "культа личности" и, особенно, после "Одного дня Ивана Денисовича" и других публикаций эпохи оттепели, в специфической атмосфере кубинского представления о пути развития принципов коммунизма, Эльмира постепенно стала, ну, не диссиденткой, конечно, но сильно сомневающейся в правильности того, что происходило, да и продолжало происходить на ее родине. Заявление в партию, как ей совершено конкретно предлагали, она не писала. Боле того, она имела неосторожность что-то сказать по поводу этих своих мыслей в тесном кругу кубинских товарищей. Но стук раздался незамедлительно. Ее вызвали в Москву, и обратно она уже не поехала. Все кончилось. Ее уволили из МИДа, и долгое время она вообще не могла найти работу. Наконец, ей разрешили преподавать. Тридцатилетняя Эльмира стала школьной учительницей, тихо проживая в крохотной однокомнатной квартирке на тогдашней черемушкинской окраине Москвы.

В середине шестидесятых она познакомилась с Павлом Чайковским. Был он нигде не работавшим музыкантом, повернутым на сочинительстве какой-то странной музыки. Сам он называл себя "непризнанным талантом и, по совместительству, потомком Петра Ильича". Насчет первого все было точно, насчет таланта - вряд ли, последнее же было вообще ниже всякой критики. Однако вопросом поиска доказательств родства с великим предком Павел заразил жену конкретно. Прожили они вместе недолго. То ли на почве непризнанности, то ли домашнего неуюта композитор запил, быстро спился вовсе и умер. В наследство от него у тетки Эльмиры остались контакты с андеграудной московской музыкально-литературной богемой, и страсть к поиску исторических корней. Не только покойного мужа, так как то, что никакого отношения к числу потомков Петра Ильича он не имеет, выяснилось довольно быстро. Тетка озадачилась вопросом своей собственной и, соответственно, моего отца Аркадия Всеволодовича, генеалогии. На каком, собственно, основании? Что найти в истории предшествующих поколений рассчитывала дочь репрессированного советского ученого, в юности фанатичного комсомольца, а в детстве беспризорника и детдомовца? А вот что.

Всеволод Владимирович Неказуев, мой дед, к концу войны, несмотря на совсем еще молодые года - было ему тогда чуть за тридцать, был видным уже ученым - химиком, доцентом кафедры. Соответственно, жил он с детьми - бабка моя умерла при родах младшего, моего отца - в хорошей квартире, имел паек и прочие привилегии. От фронта его защищала бронь, тетка рассказывала, что отец воевать даже вроде рвался, да не пустили, сказали, что он нужнее родине и партии в тылу. Сейчас уже никто не расскажет, почему уже после Победы личность деда привлекла внимание органов. Член партии, на отличном счету, за границей никогда не был. Однако случилось. Деда отстранили от закрытых разработок, приказали тему диссертации просто передать другому, вызывали на Лубянку, где задавали мутные какие-то, расплывчатые вопросы. Никакой конкретики, никаких обвинений. Потом вроде оставили в покое. А в апреле 47-го арестовали.

Тетка Эльмира рассказывала, что дед чувствовал, как сгущаются над ним тучи, и арест предвидел. Так и случилось. Пришли скорее ранним утром, чем поздней ночью, перевернули все вверх дном и увели. Потом была только бумажка на бланке НКВД, что приговорен к двадцати пяти годам без права переписки. Это значило - расстрелян. Но перед тем, меньше, чем за месяц до ареста, Всеволод Неказуев разбудил спящую крепким сном пятнадцатилетнюю дочь и привел на кухню. На кухонном столе все было как всегда, только почему-то на расстеленной чистой белой тряпке стоял флакон с черной тушью, а рядом с ним лежала кисточка, почему-то скальпель и несколько простых иголок для шитья. Отец усадил Эльмиру на табурет, налил ей крепкого чая, и рассказал следующую историю.

Зимой 1918-19 годов Севе Неказуеву было примерно года четыре с хвостиком, или пять без. Почему так примерно? Да потому, что метрику ему выправляли не при рождении, как положено, а гораздо позже, в 21-м году, когда он уже попал в один из киевских детдомов. А в детдом он попал из приемника-распределителя, а туда в свою очередь, прямиком из легавки. А в легавке, то есть в милиции, он оказался потому, что сотрудники милиции и ОГПУ провели полномасштабную комплексную зачистку, как теперь принято говорить, а по-тогдашнему, шмон и облаву, по всем злачным подвалам города Киева. В результате было задержано огромное количество беспризорной шантрапы. Накрыли и шайку Хромого, в которой не последнюю роль по части стырить и стибрить играл босяк по кличке Севка-Черт. Из легавки вместе с еще десятком таких же грязных оборвышей его дальше отправили в приемник-распределитель, где вымыли, остригли наголо, провели дезинфекцию и повели записываться. Поскольку в бумагах, пришедших из милиции, было написано, что откликается, мол, на прозвище Севка-Черт, вопросов с именем новенького не возникло. Записали - Всеволод. Возраст определили на глаз, потому, что этого не знал, как правило, ни один из бывших беспризорников. Пацан был рослый и развитый, - написали - восемь лет. А вот на вопрос, как фамилия, только мотал толовой и бормотал: "Не скажу, не скажу". Говорил он тихо, а двух передних зубов у него не было, видно, выбили в драке, и получалось что-то вроде "Неказу". Неказу, так неказу. Так Неказуевым и записали. Отчество - Владимирович, в честь В.И.Ленина, организатора революции и "отца" всех беспризорников. О происхождении татуировки в виде странной птицы у него на спине мальчик тоже ничего не знал, по крайней мере, не говорил. Ну, а потом случилось так, что Сева потянулся к знаниям, школу закончил отлично, и был по комсомольской путевке отправлен учиться дальше, в университет. Там встретил и полюбил студентку Катю Скоробогатову, мою бабку. Дед был парнем видным, чернявым и очень красивым. Катя тоже полюбила его, и они поженились, еще будучи студентами. Скоро родилась Эльмира и Катя учебу бросила. А вот Всеволод закончил химфак киевского университета с отличием, и пошел в науку.

Но только никогда мальчик, а потом уже и не мальчик Сева Неказуев не забывал, что до того, как попасть в шайку Хромого, он просил милостыню с нищими на порогах церквей какого-то другого южного украинского города. Раз в неделю с паперти, где, побираясь, днями просиживал с другими нищими малыш, его забирал одноногий дядечка и долго вез на телеге куда-то. Мальчик всю дорогу спал, а когда просыпался, они были уже в какой-то деревне. Там в тесной хате, крытой соломой, на кровати лежала девушка или молодая женщина, очень бледная, но от этого не менее красивая. Что-то подсказывало мальчику, что это - его сестра. Сестра в основном была без сознания, наверное, сильно болела. Но как-то раз она пришла в себя, обняла мальчика руками, в которых совсем не было силы, и прошептала обметанными губами, чтобы если она умрет, никому чтоб он не говорил своей фамилии - тут она совсем неслышно назвала фамилию, - и чтоб помнил о соколе. И опять потеряла сознание. О соколе, вернее, о том, что сокол значит что-то важное, мальчик с тех пор помнил, а вот фамилию забыл. Да и не расслышал он тогда фамилию-то, слаба слишком была та девушка, что почему-то запомнилась ему старшей сестрой. Но наказ никому не говорить забытую фамилию тоже помнил крепко - так и не сказал. А на следующий день тот же дядечка, который вроде как был хозяином этой хаты, рано-рано утром опять посадил его в телегу, отвез в город и сдал тем же нищим на паперти. А потом на нищих налетела улюлюкающая шпана, избила, отняла деньги и зачем-то прихватила с собой мальчонку. Так Сева Неказуев попал в беспризорники.

Тут отец замолчал, куря неизвестно уже какую по счету папиросу. Эльмира слушала отца, не перебивая.. Она понимала, что отец говорит ей что-то ужасно важное для него и боялась даже дышать. Но, воспользовавшись паузой, спросила:

- Папа, а о каком соколе говорила та женщина?

Отец посмотрел на нее, затушил сигарету, и молча стянул через голову рубашку. Он повернулся к дочери спиной, и Эльмира увидела у него между лопаток, прямо посередине спину, расплывчатую и смазанную татуировку, в которой с трудом, но можно было угадать птицу, - да, наверное, сокола, держащего в вытянутой вперед лапе пучок стрел.

- У этой женщины на спине была такая же. - сказал отец, снова натягивая рубашку. - Я видел, она показала мне тогда.