Книга Асты - Барбара Вайн

Миссис Гибсон подняла глаза к небу, затем демонстративно устремила взгляд на мою руку:

— А вы не носите обручального кольца, миссис Уэстерби.

Терпеть не могу, как она произносит мою фамилию, но здесь все произносят ее так, поэтому придется смириться. Я осторожно вытащила руку из-под теплой пушистой головки Свонни и протянула, будто мужчине для поцелуя. Хотя не знаю ни одного мужчины, который поцеловал бы мне руку.

— Так оно у вас на правой руке, — удивилась миссис Гибсон. — Это кольцо вашей матери?

— В Дании обручальные кольца носят на правой руке, — холодно заметила я.

Она нисколько не смутилась, это вообще вряд ли ей свойственно.

— На вашем месте я бы надела его на левую, если не хотите разговоров.

Кольцо слишком велико. А правая рука у всех немного больше левой. Но я переместила кольцо на левую, пусть даже оно соскользнет и потеряется. Мне-то все равно, но я должна думать о детях. Их не должны упрекать в том, что их мать — непорядочная.

Перечитала эти строки и подумала, что не все следовало записывать. Впрочем, кто будет читать это? К тому же по-датски, а датский язык здесь понимают не лучше готтентотского.

Наступила осень, листья пожелтели. Люблю деревья с ярко-желтыми листьями, похожими на ладонь с растопыренными пальцами. Не знаю, как они называются, у них еще плоды как яблочки с шипами. Но я очень скучаю по букам. Не видела их с той поры, как мы приехали в Англию.

Еще раз заходила миссис Гибсон. Она чересчур любопытна, и вопросы ее неуместны. Если мы датчане, то почему у нас английская фамилия?

— Не английская, — сказала я. — И произносится «Вестербю».

Она хихикнула, давая понять, что не верит. Странно, что одни и те же буквы по-разному произносятся. Когда я впервые приехала сюда, то сказала себе, что хочу увидеть Хута-парк. Очень удивилась, когда узнала, что англичане говорят «Гайд-парк». Хорошо, что никогда не произносила «Хута-парк» вслух.

Вчера небо было светло-голубым, но сегодня опять туман, густой и желтый. Я теперь не удивляюсь, что люди называют его «гороховым супом». Мне тоже он напомнил суп, который мы делали из желтого дробленого гороха и копченой косточки, когда жили в Швеции. Поэтому я попросила Хансине его сварить, и мы все им поужинали. Все, кроме Свонни конечно. Но она потом с аппетитом сосала мою грудь.

Вчера получили письмо от тети Фредерике, первое за два месяца. Торвальдсены заказывали панихиду по Олафу, которая — я согласна с тетей — слишком вычурна для пятнадцатилетнего мальчика. Море забрало его, они никогда не получат тело Олафа. Многих с «Георга Стаге» так и не нашли. Не представляю, как это можно пережить. У тебя был ребенок — и вот его нет, нет даже мертвого тела. Мне кажется неправильным — хотя мало кто согласится со мной — обучать пятнадцатилетних мальчиков воевать на море: это все равно что военная служба на корабле. Даже хуже, чем принуждать шестнадцатилетних девочек быть женами.

Я обнаружила, что если не хочешь чего-то увидеть во сне, то вечером надо об этом хорошенько подумать. Может показаться, что наоборот — так оно приснится скорее. Но нет. Поэтому я заставила себя думать, что у меня могут отобрать Свонни, спрятать ее где-нибудь, и даже фотографии не останется. Этого никогда не случится, но я залила подушку слезами. После чего мне приснилось, что Расмус возвращается домой и говорит — мы все едем в Австралию. Я, словно ягненок, соглашаюсь. Что ж, сны не имеют никакого отношения к действительности, должна вам сказать.

В камине разгораются угли. Наверное, туман такой густой еще и оттого, что много дыма от печей, но мне нравится по вечерам сидеть в гостиной и смотреть на красные угольки за каминной решеткой. Еще не холодно, не так холодно, как в Стокгольме. Интересно, что подумала бы миссис Гибсон, если бы я рассказала ей, что с холмов, где снег особенно глубокий, спускались изголодавшиеся волки? Они выли и рыскали в поисках пищи. А однажды съели с веревки мое выстиранное белье. Скорее всего, не поверила бы или спросила: а не спускались ли вместе с волками белые медведи?

Сейчас я пишу наверху, запершись в комнате мальчиков. Страшно похолодало. Я надела перчатки и носки, которые мне связала тетя Фредерике сто лет назад. Конечно, можно попросить Хансине растопить камин, но она будет ворчать, что уже разожгла в гостиной, что внизу тепло, и так далее.

Теперь все придется держать в секрете. Забавно, как тщательно я скрываю свое любимое занятие. Другие женщины так скрывают свои любовные связи. Только у меня любовная страсть к записной книжке. Но лучше, если он не будет знать. Другие женщины точно так же не хотят, чтобы мужья знали о любовниках. Мужчины — их страсть, дневники — моя. Каждому свое, верно?

Свонни лежит у меня на коленях. Я закутала ее в шаль. Мне холодно, но тело у меня теплое, и Свонни согревается. Она быстро уснула, моя сладкая, я искупала ее и покормила. У нее волосы такие же золотые, как мое обручальное кольцо. Обычно люди говорят, что щеки у малышей будто лепестки розы, но вряд ли они так думают — скорее вычитали из книг. У детишек щечки как сливы — крепкие, гладкие и прохладные.

Вчера вечером я сидела в гостиной. Ничего не записывала, чинила матросский костюмчик Кнуда. В карманах полно картинок от сигаретных пачек — мальчишки увлеченно их собирают. «Смотри, Кнуд, — сказала я. — Картинки постирали вместе с костюмом. Наверное, миссис Клег не вынула их». Он не ответил, даже не взглянул в мою сторону. Заявил, что не будет со мной разговаривать, пока я не назову его Кеном. «Если будешь молчать и дальше, смотри, заработаешь у меня!» — сказала я. Он и сегодня не разговаривал со мной, мы с ним на ножах, но я не собираюсь уступать.

Ему не хватает строгого отца. Я как раз думала об этом — Расмус без конца дарил бы им сигаретные пачки, он очень много курит, — когда в дверь постучали два раза. Хансине пошла открывать, и раздался ее громкий визг. Что за прелесть наша горничная! Тем не менее дверь гостиной распахнулась, и вошел мой муж.

Я вскочила, шитье упало на пол. Не предупредив, не написав ни единого письма, взял и заявился.

— Ну вот и я, — сказал он.

— Наконец-то, — ответила я.

— Что-то ты не слишком рада видеть меня. — Он осмотрел меня с ног до головы. — Могла бы хоть поцеловать.

Я подняла голову, он поцеловал меня, и я ответила на поцелуй. А что мне оставалось делать в таком случае? Он красив, я об этом почти забыла, забыла ощущение легкого трепета. Это не любовь, скорее голод, и я не знаю, как это назвать.

— Пойдем, посмотришь, что я привез, — сказал он, и я, дурочка, на мгновение решила, что он говорит о подарках для нас, об игрушках для Моэнса и Кнуда. Я же страстно мечтала о меховой шубке, хотя и понимала, что мечта эта не сбудется. В ту минуту я искренне считала, что он привез мне шубу.

Я прошла за ним в холл, но там ничего не оказалось. Он распахнул входную дверь и указал на улицу. Прямо у дома горел фонарь, поэтому было хорошо видно. Кроме того, он успел установить на дороге керосиновую лампу, чтобы какая-нибудь двуколка не наткнулась.

Машина. Большая машина с колесами на спицах, как у велосипеда.

— Это «хаммель», — сообщил он. — Ее выпускают в Дании. Красавица, да?

На улице морозило, поэтому мы вернулись в дом, и муж заговорил о машинах раньше, чем снял пальто. Что ему хочется купить другую машину, американский «олдсмобиль». Что в прошлом году их сделали аж пять тысяч. Я рассмеялась. Глупости, такого быть не может. Но Расмус всегда преувеличивает. Пять тысяч — для них и дорог не хватит. Он сказал, что в Америке машины называют автомобилями и еще по-всякому: олеолокомотив, моториг, диамот. На лице его отражалась такая нежность, какой я ни разу не замечала по отношению ко мне.

Я знала, что он сейчас заговорит о своей давней задумке увезти нас в Америку, на родину автомобиля мощностью в три лошадиные силы. Поэтому, выслушав всякую чепуху о братьях Дурие[11] и о каком-то Джеймсе Уорде Паккарде, я спросила, не хочет ли он взглянуть на свою дочь.

— А меня тебе мало? — ответил он. Восхитительно!

Девочка спала. Но когда мы вошли в комнату, проснулась и открыла свои прекрасные темно-синие глазки.

— Замечательно, — сказал он. — А в кого это у нее такие волосы?

— Все датчане белокурые.

— Только не мы с тобой, — сказал он и странно усмехнулся.

Я всегда понимала, когда он шутит, а когда не совсем. Сейчас он шутил.

— Я назвала ее Свонхильда, — я произнесла имя на английский манер. Ему же нравится все английское.

— Огромное тебе спасибо, — протянул он. — Как ты все хорошо решила, даже не посоветовавшись со мной.

Я возразила, что его здесь не было, и мы, как всегда, немного повздорили. Но он ни разу не упомянул, что девочка не похожа на нас. Он понимает, что я никогда не изменю ему, поскольку считаю это худшим грехом, который может совершить женщина. Нам, женщинам, не обязательно быть храбрыми и сильными или много зарабатывать, как мужчины. Даже если мы такие, то это не в счет. Мы должны быть целомудренными. Я не знаю, как еще выразиться. Наша добродетель — в целомудренности, в преданности мужу. Конечно, проще, когда у тебя любящий муж. Но жизнь есть жизнь.