всех вообще, начиная с членов его собственного семейства[23]. Императору не было пятидесяти лет, и хотя он прихварывал последнее время, как казалось, от случайных причин, в общем его здоровье, закаленное годами походной жизни, не внушало никаких серьезных опасений. Страх перед надвигавшейся революцией, по-видимому, подтачивал его сильнее, нежели могли это сделать военные передряги. И только этим страхом, доведшим Александра до своего рода политического паралича, можно объяснить ту странную непредусмотрительность, которую с недоумением отмечают все его историки: он как будто совершенно не интересовался вопросом, что же будет с престолом Российской империи в случае его кончины. За отсутствием детей у самого Александра, наследником по закону был второй сын Павла, цесаревич Константин. Но последний пользовался такой репутацией, что никто, начиная с него самого, не мог представить себе его императором. В кондуите этого великого князя был ряд инцидентов совершенно уголовного характера, которые всякого частного человека неминуемо привели бы на каторгу, и все это было известно в очень широких кругах[24]. Уже в конце первого десятилетия XIX века Константина в семье не считали возможным наследником, и видели такового в следующем брате, Николае Павловиче. Но тот был так мал еще (родился в 1796 году), что и о нем как императоре серьезно пока не приходилось думать — Александр Павлович являлся, таким образом, из всей семьи единственным мыслимым носителем короны, что, как мы видели, Коленкур считал лучшей страховкой против повторения 11 марта. В 1823 году положение было оформлено. Удобным поводом являлась женитьба Константина на графине Грудзинской: девушка не из царствующего дома не могла быть русской императрицей — отсюда, не без натяжки, был сделан вывод, что и муж ее не может быть императором. Юридическая почва под этой концепцией была, нужно сказать, очень шаткая: «Учреждение об императорской фамилии» (изданное Павлом 5 апреля 1797 года и долгое время являвшееся единственным «основным законом» Российской империи) не предусматривало казуса. Жаннета Грудзинская, конечно, в нормальном порядке вещей не могла стать императрицей, но ее детям ничто не мешало, юридически, наследовать престол, а тем более ее мужу царствовать. Константин, если бы захотел, мог бы спорить, но он сам шел навстречу сомнительным юридическим доводам своего старшего брата, прекрасно понимая, что нельзя же в манифесте говорить о действительных мотивах его устранения. Но тут-то и начинается странность, изумляющая всех историков, Александра начатый юридический шаг до конца доведен не был: об устранении Константина Павловича и замене его Николаем опубликовано во всеобщее сведение не было не только в народе, но и вообще дальше интимного, домашнего круга о перемене никто не знал. В глазах публики наследником оставался Константин Павлович. Когда близкие люди указывали Александру на путаницу, которая почти неизбежно должна возникнуть отсюда в критический момент, Александр воздевал очи к небу и начинал говорить о божественном промысле. С индивидуалистической точки зрения для объяснения такого образа действий не остается другой гипотезы, кроме религиозного умопомешательства, но если мы взглянем на поведение Александра Павловича не как на результат свободного самоопределения, а как на продукт сложившейся к данному моменту обстановки, нам и тут, быть может, удастся обойтись без помощи психопатологии. Александр смутно чувствовал, хотя всеми словами он не сказал бы этого даже самому себе, что русское престолонаследие зависело не от актов, которые читаются в церквах и печатаются в официальных журналах, а от соотношения тех неофициальных сил, одну из которых он назвал в цитированной нами записке духом «вольномыслия или либерализма». Назначить прямо и открыто наследником Николая Павловича — значило нанести этому духу такую пощечину, которой он мог и не стерпеть, это значило, весьма возможно, ускорить ту революцию, которой Александр так боялся. Ибо великий князь Николай, несмотря на свою молодость, был в 1823 году личностью вполне сложившейся и определенной.
Сохранилась история детства, отрочества и юности императора Николая Павловича, написанная современником на основании подлинных документов и прошедшая через высокоавторитетную цензуру. Автором этого очерка был статс-секретарь Николая, барон Корф, а цензором не кто другой, как император Александр И. Чрезвычайно трудно заподозрить такую работу в пристрастии против изображаемого в ней лица, тем более, что автор, скромно называющий себя лишь «собирателем материалов», действительно часто ограничивается дословным пересказом своих источников. И вот что, например, узнаем мы от Корфа насчет детских игр Николая, игр, носивших, конечно военный характер: это было более чем естественно в сыне Павла и брате Александра Павловича. «Игры эти обыкновенно бывали весьма шумны, о чем постоянно писали все кавалеры в журналах всех годов этого периода, от 1802 и до 1809 года. Поминутно встречаются в них жалобы на то, что великий князь Николай Павлович «слишком груб во всех своих движениях, и его игры почти всегда кончаются тем, что он ранит себя или других»…, говорят про его страсть кривляться и гримасничать; наконец, в одном месте, при описании его игр читаем: «Его характер столь мало общителен, что он предпочел оставаться один, в совершенном бездействии, чем участвовать в игре. Эта странность могла происходить только от того, что игры его сестры и его брата (Анны Павловны и Михаила Павловича, младших детей Павла, с которыми он воспитывался вместе) ему не нравились, а он не был способен уступить хотя бы в мелочах»… Кроме того, игры эти редко были миролюбивы. Почти всякий день случалась или ссора, или даже драка, Николай Павлович был до крайности вспыльчив и неугомонен, когда что-нибудь или кто-нибудь его сердили; что бы с ним ни случалось, падал ли он или ушибался, или считал свои желания неисполненными, он тотчас же произносил бранные слова, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей игр своих, несмотря на то, что очень любил их, а к младшему брату был страстно привязан»…[25] Таков был ребенок, в подростке все эти качества получили дальнейшее развитие. «В продолжение последних лет своего воспитания, — говорит наш автор, — Николай Павлович сохранил всю ту строптивость и стремительность характера, всю ту же настойчивость и желание следования одной собственной своей воле, которые уже и в предыдущий период давали столько забот его воспитателям, и с возрастом эти качества даже еще более усиливались». Его баловство по-прежнему носило крайне грубый характер: в 1810 году, уже четырнадцатилетним мальчиком, он, ласкаясь к одному из своих преподавателей, «вдруг вздумал укусить его в плечо, а потом наступать ему на ноги и повторял это много раз». Выучившись играть во «взрослые» игры, на бильярде и в карты, он играл «с прежнею заносчивостью и стремительностью,
