Восемнадцатый скорый - Владимир Муссалитин

Самое славное время, скажу тебе, для нас наступало, когда мы начинали топить нашу печку. Гудит, поет, мурлычет, как живая, наша печурка, тепло по нашему тесному кубрику гонит. Печурку свою из экономии топили мы раз в сутки, на сон грядущий. Лежишь на нарах, и волны теплые тебя окутывают, обмывают. С печуркой мы смогли и банные дни устраивать — два раза в месяц. Наберем снега, растопим. И худо-бедно, смотришь, а помылись. Никак нельзя было опускаться нам. Ибо запаршивевший человек уже и не человек. В нем больше скотского, чем людского. Даже и поступками его начинают руководить какие-то звериные инстинкты. Но это, быть может, сейчас так складно об этом думается. Тогда мысли-то попроще были… Мы не рассуждали о своей жизни, мы дрались за нее.

Из оружия, которое имелось на нашем транспорте и которое захватили мы с собой, самым почитаемым была у нас боевая трехлинеечка, образца тысяча восемьсот девяносто третьего года. Хоть и старомодная, но надежная, добрая штука, должен тебе заявить. А в нашем деле она была прямо-таки незаменимой. Стали мы охотиться на белых медведей, которые с приходом льдов стали иногда появляться на нашем острове. Медведям этим белым я бы памятник поставил, потому что благодаря им мы и продержались. Кроме найденного мешка муки, у нас ведь ничего не было. А с медвежатины мы и поокрепли малость. Бодрее ходить стали.

Патроны на охоту Старков нам отпускал по счету. Надо было суметь свалить медведя с первого выстрела. Но где там, такую махину. Обойму истратишь, пока его на землю уложишь. Да и не всегда попадешь. Он, белый медведь, хоть и зверь полярный, дикий, но тоже, видимо, понимает: если в руках у двуногого противника железная сверкающая огнем штучка, то, значит, нужно держаться от него подальше. Это в первые дни медведи были дуроломами, к нашему домику спешили, а впоследствии нам пришлось походить за ними.

Белый медведь обычно сам первым никогда не нападет. Но однажды мне все ж пришлось натерпеться страху. Сидел я в засаде, ждал медведя и никак не думал, что зайдет он сзади. Проглядел я его белую шкуру на белом снегу. Хорошо, что хоть он догадался голос подать. Обернулся я — батюшки, он словно айсберг надо мной. Я винтовку ему прямо в пасть сунул, нажал спусковой крючок, ожидая выстрела, а она, моя спасительница, молчит как немая. А медведь уже из рук моих винтовку рвет. Не знаю, как и удержал, как успел перехватить ее поудобней и шмякнуть ему меж глаз, в самое его хрюкало. Винтовка моя от сильного удара разрядилась. Это, может, и спасло меня, потому что медведь с испугу, со всех ног рванулся прочь, давая мне возможность передернуть затвор. Послал я ему пулю вдогонку, но не свалил, лишь шубу порвал.

XV

Поокрепли мы с медвежатины, пришли немного в себя. И начали думать, как быть дальше. Помощи с материка, где, видимо, считали нас уже давно погибшими, ждать не приходилось. Так что оставалось надеяться на себя.

Времени у нас было в достатке, и мы решили как следует изучить остров. В теплые дни, собравшись кучкой, обходили свои владения. В одну из таких вылазок, ко всеобщей радости, я обнаружил на северной части острова две старые рыбацкие шлюпки, видимо также принадлежавшие норвежским полярникам. Одна из лодок была совсем никудышная, но вторая все же на что-то годилась. Прикинув, мы решили, что из этих двух посудин можно сработать неплохое суденышко, на котором с приходом весны, по чистой воде, можно попытаться выгрести на материк, к своим.

Мы оттащили обе эти лодочки подальше от берега, огородив, обложив их со всех сторон камнями.

Вернувшись домой, мы доложили Старкову о своей находке и о том плане, который созрел у нас в связи с находкой.

— Это все хорошо, — согласился Старков, — но до весны слишком долго ждать. К этому времени мы все успеем тут от цинги передохнуть. Будем пробиваться на материк по льдам. Лед крепкий, стоять будет еще долго, до самого мая, а за три месяца, даже если будем продвигаться потихоньку, помаленьку, к людям все-таки выберемся.

Предложение Старкова меня сразу же насторожило. Идти по льду, будь он сплошняком, конечно, можно было, но ведь этот лед постоянно находится в движении. Пойдешь по льдам, и неизвестно еще, куда придешь, потому что между этими льдами и тем далеким берегом может не быть спайки. Я высказал все, что думал об этом, встречном плане Старкова, предлагая остановиться на нашем, как более разумном, стараясь убедить его, Старкова, в том, что рисковать сейчас ни к чему, что всем нам нужно поднабраться сил, хорошенько продумать план шлюпочного перехода, подготовив тем временем саму шлюпку.

Старков настаивал на своем, и в голосе его отчетливо слышались командирские нотки.

Я пытался доказать неразумность предстоящего перехода по льду, но Старков заявил, что я трус и деморализую личный состав, и мое поведение надо рассматривать только как трусость. По возвращении на материк со мной, мол, будет особый разговор. Надо же, как всё выстроил, гад!

Услышав такое обвинение, многие из наших ребят заволновались, я ждал, что они подадут свой голос, как-то рассудят нас, но, видимо, два месяца жизни на острове, одичалость и тоска по материку все же сказались. Прошел старковский план. За меня попытался заступиться мой товарищ Сорокин, какие-то слова замолвила Надя, стараясь, однако, не смотреть в мою сторону. Мне было не по себе. Слабые попытки Сорокина и Нади ничего не могли изменить.

Я вынужден был подчиниться приказу, хотя чувствовал всю нелепость, неразумность его.

На сборы нам была дана неделя. За этот срок мы должны были подготовить все снаряжение, надлежало также сколотить трое санок, выстрогать посохи, заготовить в дорогу медвежатины.

Мы принялись за работу. Санки сладили добрые, расщепив на полозья найденный у полярников рассохшийся дубовый бочонок, обив те полозья жестью, употребив на это консервные банки. Приготовили для похода и двух медведушек, хорошо разделав и посолив их.

Одна деталь удивила меня во все время нашей подготовки. Старков ни разу не высказал к нашим сборам никакого интереса. Это казалось более чем странным. Инициатор, а стоит в стороне! «Уж не собирается ли он остаться тут на острове?» — закралась неожиданная мысль. Подозрение это усилилось тем, что на наших глазах Старков стал усиленно хромать, с каждым днем все сильнее припадая на правую ногу, корча на лице своем боль, показывая, как трудно дается ему всякий шаг.

Я отозвал как-то Надежду, поинтересовался у нее, что с ним, но она неопределенно пожала плечами, сказав, что Старков жалуется на страшные боли в суставах, но, говоря все это, опять-таки старалась не смотреть мне в глаза. Сердцем я уже чувствовал, что она отдаляется от меня, но не знал, что сделать, как удержать ее. Во время этого разговора с ней мне даже мысль нехорошая пришла: уж не подговорил ли Старков Надежду, уж не запугал ли ее чем?

За день как нам выйти Старков сказал, что из-за болезни, и это перед всеми нами засвидетельствовала Надя, он не может идти вместе с нами по льдам, и потому останется здесь на острове. Вместе с ним останутся — все слабые, то есть капитан, матросы Федоров, Клевцов и для присмотра за больными судовой врач — Найдич. Старков сказал, что старшим группы назначаюсь я, что все теперь будет зависеть только от нас, что остающиеся здесь, на острове, желают нам счастливого пути и терпеливо будут ждать помощи с материка. Говорил Старков таким тоном, словно не сомневался в том, что мы доберемся до материка. А у меня холодело все внутри, когда я окидывал нашу группу, когда представлял себе то безмерное, безмолвное пространство, которое нам предстояло преодолеть. Я-то знал, что ждет нас. И Старков понимал это, конечно, не хуже меня. Самое обидное, что я должен был исполнять приказ, с которым не был согласен.

Будь в своем уме капитан, этого идиотского приказа, конечно, никогда бы не последовало. Но капитан был вне игры. И Старков по праву старшего вершил делами. Мне ничего не оставалось, как молча подчиниться. Не мог же показаться своим ребятам трусом. Где, наконец, наша не пропадала!

Утром мы еще раз проверили снаряжение, покрепче увязали на санях палатку и двинулись в путь. Уходили мы впятером, пятеро нас провожало, вернее, четверо, потому что капитану вновь стало плохо и он не смог подняться и выйти из домика. Я обнялся с Федоровым и Клевцовым, пожал руку Надежде, издалека кивнул Старкову.

Перед уходом мне хотелось перекинуться несколькими словами с Надей, но все никак не удавалось. Кто-нибудь да мешал нам. Старков, так тот вовсе не спускал глаз с Надежды, следя за каждым ее движением, чутко ловя каждое ее слово, прислушиваясь усиленно к тому, о чем заговаривали с нею другие.

Я смотрел на Надю, стараясь уяснить себе, что же все-таки произошло, что случилось, чем объяснить ее такое странное отношение ко мне. Терялся в различных догадках, строил всякие предположения, связывая их со временем нашего суточного отсутствия в лагере, когда, должно быть, и случился между Надеждой и Старковым какой-то разговор, произошло какое-то объяснение. Я не видел, чтобы она как-то резко, в лучшую сторону, изменила свое отношение к боцману, но ее внезапное охлаждение ко мне наводило на мысль, что тот стал более интересен ей. А может быть, я не прав, может, мне это только кажется? И равнодушие Надежды ко мне — не больше того, как усталость от потерь, от всего этого жестокого однообразия нашей жизни, от этих угрюмых камней, от наших постных унылых рож? Ну, конечно же, конечно, это так, старался убедить я себя.