Чувство правого колеса - Станислав Панкратов

Поехал на площадь. Ограждение стояло, веревочное, по краю тротуара. Народу было немного, но был народ — смотрели на мастерство вождения, хотя, по совести сказать, смотреть особенно не на что было. Соревновались две автобазы. Мокеев последил, как грузовик проходит змейку, как неуверенно водитель подает задним ходом в «гараж», как, наверстывая время, несется к «габаритам» — чуркам, мимо которых нужно провести машину, не тронув чурки колесами. Судья с флажком у габаритных чурок вдруг взмахнул не вовремя, будто закрываясь, и вскрикнул, поднимая к лицу и вторую руку. Чурка, обозначавшая правый габаритный край, вылетела из-под колеса и вскользь мазнула судью по голове. Машина уже стояла на финишной черте, к судье побежали, и водитель подбежал, и белый халат появился. Мокеев подошел — синяк на скуле уже созрел, здоровый синячина, медик хлопотал около с какой-то мазью, а несчастный судья нервно хлопал себя флажком по ноге. Страшного, в общем, ничего не стряслось, но — могло... Такой чуркой из-под такого колеса могло и зашибить, если б как следует попало...

— Правого колеса не чувствуешь, — сказал Мокеев водителю, который смотрел на хлопоты виновато и, кажется, не понимал причин.

И Мокеев вспомнил утреннюю планерку и тот вчерашний случай, когда мебельный фургон, разворачиваясь во дворе, задел правым колесом мальчика Борю... Здесь, на соревнованиях, чурка, а там, в жизни. Боря...

«Не чувствуют люди своего правого колеса», — почему-то обобщил Мокеев, сидя уже в «Москвиче» и направляясь к ГАИ.

«Может, вообще многие беды в жизни — от этого, — неожиданно обобщил Мокеев, — что правого колеса водители не чувствуют. Водители — и вообще люди...»

Водитель сидит на левом колесе, но если он правого не понимает — какой он водитель? И в каждом деле есть свое правое колесо. Мокеев вспомнил, как полгода назад разбирался возле «гастронома» с грузчиком, который без прав сел за руль и наворочал делов... двор тесный, да ящиками заставлен, тут и дети играют, тут кочегарка шлак возит горячий, тут же какие-то костыли торчат из стены, острые, до полуметра. Мокеев тогда дворника разыскал, показал ему на костыли, на детей. «Дак чего?» — не понял дворник. «Дак загни, — объяснил ему Мокеев. — Долго ли до беды...»

Или — дом строят, забором площадку обнесут, а доски пришивают изнутри. И все гвозди торчат с пешеходной стороны, щеткой. Да что там... почти всякое дело с какой-то стороны опасное, но ведь думать надо про ту обратную сторону... про свое правое колесо...

В дежурке было по-прежнему тихо. Яклич вернулся, рассказал, что молодой водитель слегка ударил сзади автобус на спуске у завода, говорит — взглянул вправо, не успел среагировать. Ударил не сильно, пустяк, потерь никаких, но талон Яклич ему все-таки проколол: за неправильно выбранную скорость в конкретно сложившейся ситуации.

Яклич быстро определял причины и степень вины: восемнадцать лет все-таки — стаж.

Нужно было позвонить Вале, посоветоваться насчет приезда отца. Кстати, о телеграмме она еще не знала.

Мокеев набрал номер — занято. Еще набрал — опять занято. Перешел в соседний кабинет, чтоб не загружать дежурный телефон, — там у них в учительской вечно кто-нибудь виснет на проводе, девчонки молодые вцепятся в трубку — не оторвать.

Дозвонился наконец. Валя подошла. Решили по телефону не обсуждать вопрос, вечером поговорить. Еще Валя сказала, что задержится сегодня: школа наконец договорилась с шефами и через час придет автобус — поедут в совхоз, на экскурсию. Что-то быстро сжало Мокееву сердце, и внизу обычный такой холодок возник — будто падаешь во сне или вьявь кто-то падает на глазах.

Он хотел что-то сказать насчет гололеда, но раздумал отговаривать — несколько дней Валя жаловалась: автобуса не дают, и экскурсию переносят со дня на день. Теперь вот дали. «Не вовремя дали», — подумал Мокеев. И помощник Олег, будто услышал мысли, пропел, откладывая Тургенева и потягиваясь: «Гололед на земле, гололед...»

Начинало смеркаться, медленно падал редкий снег, и Мокеев по старому опыту знал: так оно не кончится сегодня — «боями местного значения».

Часы показывали шестнадцать.

Мокеев ходил по дежурке маятником, потом забрел в соседнюю комнатку, где стоял телетайп, потрогал клавиши, постучал по сейфу ладонью, открыл крышку спецчемоданчика: все было на месте, все в своих гнездышках — фотоаппарат, объективы, кольца, планка, лупа, пинцеты. Закрыл крышку, снова взглянул на часы — прошло десять минут.

И он понял, что нужно ехать.

Он сказал, что проедет по дороге к совхозу, километров пятнадцать, и потом вернется; на этом расстоянии с ним можно держать связь по радио, если что — пусть Олег вызовет.

Олег сказал на прощанье: «Позови меня, позови меня, если надо, то позови...» И снова уткнулся в Тургенева. Дежурство обещало быть тихим до конца, Олег еще не пропитался тем ощущением дороги и движения, какое обрел Мокеев за пятнадцать лет.

А Мокеева беспокоил тот самый спуск с поворотом, который перед самым совхозом. Прошлый год тоже было там — в первый гололед, подсыпать не успели, и самосвал пошел юзом, крутило его волчком, пока не влетел в совхозный забор, доски проломил и застрял по диагонали. Торчал из забора, как барельеф.

На выезде из города Мокеев постоял, пропуская машины и следя с замиранием, как начинают поерзывать колеса. Показался знакомый автобус с желтой каймой, Мокеев увидел в переднем окне белую шапочку Вали и лицо ее, и она увидела и махнула ему. Он сел в свой «Москвич» и поехал впереди автобуса, метров на сорок впереди. В зеркальце заднего вида Мокеев следил за дистанцией, хотя мог и не следить — водитель автобуса знал, что к чему, знал Мокеева, и сам пойдет сзади, как пристегнутый. И ребята, Валин класс, сейчас тянут шеи, заглядывая вперед, на милицейский «Москвич» с рупорами наверху — один рупор нацелен вперед, другой смотрит назад. Когда почему-то автобус стал догонять Мокеева, он включил микрофон и сказал: «Потише, приятель, потише». Он это по-домашнему сказал и видел в зеркальце, как водитель смешливо приложил руку к козырьку: «Слушаюсь!»

Мокеев, в ожидании того совхозного спуска с поворотом, стал думать про Валю, про ее ребят, про этого водителя-шефа. И про риск. Вот, если со стороны посмотреть, в руках этого паренька за рулем ни много, ни мало — класс. Тридцать душ, вместе с Валей. А с водителем — тридцать одна. Сколько сердца положено, чтобы вырастить тридцать человек... сколько денег, нервов!.. И сколько — когда вырастут — сколько Россия получит от них, даже если не станут эти тридцать большими людьми, а станут просто работягами и просто хорошими мужьями и женами!

А ведь много получит Россия от тридцати человек. Много.

А одно неверное движение руки, или гололед, или пьяный навстречу — и весь город в слезах. Как тогда, лет десять назад, когда шквал прошел, в июле. Детсад не успели загнать под крышу, и береза упала — вдоль дорожки, где мальцы шли, держась за веревочку... Весь город плакал.

Белая шапочка Вали в зеркальце, а лица теперь не видно, скользко на дороге, автобус еще поотстал — соображает парнишка, что не сенаж везет.

С Валей Мокеев познакомился здесь же, в этом городе, еще когда служил. Ну, гуляли, танцевали, вместе из увольнения бегом бежали — в молодости все впритирку, до последней минутки хочется исчерпать.

И тогда, помнится Мокееву, было у Вали свое лицо, не красивое — обычное, но — свое. Глаза хорошие были, вспомнил Мокеев, как у мамы глаза. Может, потому он и заметил Валю, потому и отметил ее?

Когда отслужил Мокеев, вернулся на Псковщину, к матери, Вале пообещал письма писать, и как устроится — приехать за ней. Валя ничего от него не требовала — ни обещаний, ничего, она молчала и опускала голову, будто задумываясь. И Мокееву становилось хорошо и весело. Он знал, как подружки нашептывали Вале, что зря она с солдатом связалась, только время теряет, — он уедет и адрес забудет, в двадцать лет на такие вещи память некрепкая у парней...

Весело становилось Мокееву, потому что знал он точно: вернется. И либо Валю с собой заберет, либо сам останется, либо куда вдвоем махнут, но уж вдвоем — обязательно.

Валя молчала — значит, было у нее сомнение. А Мокееву весело было — оттого весело, что заранее знал, как обрадует Валю, когда приедет.

В первом письме сообщил он, что мать его встретила, что рядом городок есть небольшой, и заводец там — не сказать чтоб знатный, но работать можно, и квартиру сулят через сколько-то, если, конечно, жена будет и ребенок. И еще написал, что через два-три дня едет он в этот городок и устраивается в общежитие и с работой, а потом сразу адрес сообщит. Валя кончала свой педагогический, и ей в ту зиму нужно было распределяться. Так что требовалось Мокееву устраиваться капитально.

Но не получилось капитально. Общежитие, в которое он попал, было, видно, совсем безнадзорным: по вечерам ребята скучали, повод и без повода — бутылка. И не сказать чтобы плохие ребята жили с Мокеевым в комнате — нормальные ребята. А вот пили чуть не каждый вечер, спокойно пили, не задираясь, чрезмерно не шумя, и это-то спокойствие более прочего испугало Мокеева. «Втянусь — и с приветом», — думал он.