Хождение по своим ранам - Федор Сухов

Так уж случилось: мы опять ехали вместе, только не автобусом, мчались на попутном грузовике, который остановился, конечно, не ради моего рюкзака, а скорее всего ради лопушистого платья. Вряд ли стоит заглядывать в чужой огород, у меня своя дорога, свои дела, но я все же подумал о полыни, которая прилипла к губам моей случайной спутницы, я чувствовал горечь этой полыни и не мог не предположить, что на берегу Дона что-то произошло…

Застучали, как дождинки, о железо чуткой на всякий стук кабины тонкие, без маникюра пальцы. Шофер нажал на тормоза, схваченные тормозами колеса жалобно взвыли и возле памятного мне сосенника остановились. Я не знал, что мне делать: ехать дальше в сторону Воронежа или сойти вместе со случайной попутчицей? Сошел, поблагодарил шофера за тот ветерок, с которым он промчался по Задонскому шоссе. Ветерок долго не выходил из моей головы, и создавалось такое ощущение, что я все еще куда-то мчусь, лечу навстречь ощупывающим длинно вытянутый асфальт, тоже куда-то мчащимся огням. И только сухой, неумолчный треск кузнечиков подсказывал мне, что я стою на земле, на покрытой пылью дорожной обочине. Глянул на небо, все оно обложилось далекими и близкими звездами, а звезды, они такие же, какими я их видел вон из того сосенника, когда я сам чувствовал, что я — какой бы я ни был — был нужен и командиру роты, и командиру батальона, мной заинтересовался даже командующий армией, больше того, Родина не могла обойтись без меня, я был ее защитником, ее воином. Я боялся хотя бы на минуту самовольно покинуть свой окоп, свою позицию, а тут хожу, брожу и никому-то нет никакого дела до моего бродяжьего посоха. Может, еще раз заглянуть в сосенник, но я уже не увижу в нем ни капитана Банюка, ни Вали (батальонной санчасти), ни Тютюиника, ни Адаркина… Да я вроде и остерегаюсь этого…

Пора было подумать о ночлеге. Я ориентировочно взял курс на Подклетное. На дом приезжих я не рассчитывал, хорошо зная, что такие дома бывают только в районных центрах, думалось: пересплю в правлении колхоза.

Подклетное… Бесконечно длинное, невзрачное село, оно едва ли упоминалось в сводках Совинформбюро, но сколько на свете матерей, сколько еще живых — дай бог им доброго здоровья! — наших русских (да и не только русских) старушек, которые до сих пор не ведают, где покоятся косточки их возлюбленных сыновей, и не ошибусь, ежели скажу: много-много косточек лежит в Подклетном.

Вспомнил о правлении колхоза.

— А у нас правления колхоза нет, — враз разрушила все мои планы прикрытая ровно подстриженной челкой куда-то спешащая девушка.

— А что же у вас есть?

— Есть клуб, если хотите, я вам покажу его.

Клуб светился всеми окнами, и я ожил, когда встретился с заведующей клубом Раисой Боряевой. Предъявил ей «охранную грамоту», которой я предусмотрительно запасся и в которой, между прочим, говорилось, что я фронтовик и решил совершить пешее путешествие по следам своей воинской части. Дальше высказывалась просьба, чтобы соответствующие организации оказывали мне соответствующую помощь.

— Чем же я вам могу помочь? — участливо, спросила озабоченно-хрупкая, вся беленькая, как майская яблонька, Раиса, Раиса Дмитриевна.

— Мне бы где-нибудь устроиться на ночлег.

— А где я вас устрою?

— Где угодно, только поближе к людям.

— К старым или молодым?

— Сообразуясь с моим возрастом.

— Возраст у вас подходящий…

Раиса Дмитриевна — уроженка Курской области, она не забыла свое родное село Ясенки. А когда узнала, что я намерен пройти и по курским селам, посоветовала мне побывать в Ясенках.

— Красивое местечко. Речка. Лес.

Я сказал, что, возможно, загляну и в Ясенки, хотя знал, что заглянуть в это село вряд ли удастся: у меня свой маршрут и я не думал от него отклоняться.

— Вы, может, кино посмотрите?

Почему бы и не посмотреть, тем более, я давно не был в сельском клубе, давно не видел сельской молодежи.

Раиса (я буду называть ее только по имени, она еще очень молода) провела меня в зрительный зал, усадила на деревянную скамейку. Не скажу точно, какой шел кинофильм, помнится, что-то о разведчиках, об их удивительных подвигах в немецком тылу. Сама Раиса встала у двери: наседали безбилетники, нахальные парни в надвинутых на уши маленьких, как конфорки, кепках. Отодвинув парней, вошли трое мужчин. Было заметно, что они явились в клуб с какой-то заранее определенной целью. Когда оборвалась кинолента, один из мужчин, в шелковой, с замочком, бледно-голубой сорочке, подсел ко мне. Я ждал, что он что-нибудь скажет, возможно, спросит, какая идет картина, но он молчал. Я тоже молчал, ждал, что мужчина в бледно-голубой сорочке все-таки что-то скажет.

И он сказал:

— Я извиняюсь, нам нужно проверить у вас документы.

Я не воспротивился, но решил узнать, что за люди интересуются моей личностью.

По вынутому из брючного кармана, обернутому в целлофан билету я узнал, что разговариваю с оперуполномоченным Семилукского отделения милиции.

Мой членский билет Союза писателей, видимо, показался подозрительным и ни в какой мере не соответствующим моему внешнему виду.

— А паспорт у вас есть?

Пришлось предъявить паспорт и «охранную грамоту».

Оперуполномоченный забрал все мои бумаги и удалился к своим товарищам. Через некоторое время мне было сказано, что меня решено препроводить в отделение милиции.

Бедная Раиса! Что она будет думать обо мне?

За широко открытой дверью зафыркал мотоцикл. Меня попросили выйти на улицу. Раздался оглушительный свист накрытых конфорками двуногих посудин.

— Садитесь! — начальственно приказал, показав на помятую, тронутую ржавчиной люльку, стоящий за моей спиной оперуполномоченный.

Я сел. И мы помчались по припорошенной робким светом, утыканной грубо расколотым камнем, ухабистой дороге. Свежо дохнуло чешуйчато-серебряным Доном. Мотоцикл прибавил газу и, взлетев на деревянный настил моста, вымахнул в гору. Дон остался позади, плотно прижатый песчаными переметами к правому обрывистому берегу. Я не знал, что скажут мне в милиции, но предполагал, что кто-то должен извиниться передо мной, хотя в душе был доволен, что мне представилась возможность прокатиться на милицейском мотоцикле, к тому же отпала надобность в поисках ночлега, на худой конец до утра просижу в милиции.

Отделение укрылось в молодых, нежно зеленеющих тонкой кожицей тополях. Распахнулась тяжелая, обитая дерматином дверь. И знакомая, не однажды виденная картина: за деревянной, коричневато-невзрачной огородкой, с прижатой к уху телефонной трубкой дежурный милиционер в звании старшего лейтенанта, и скамья, на этот раз совершенно свободная. Я сел на нее, без особого интереса глянул на дежурного, он положил телефонную трубку, стал рассматривать переданные ему бумаги. Потом я уловил скользнувший по моей куртке подозрительный взгляд. Если б такой взгляд был брошен в другое время, когда не так остро и не так больно ощущал я все то, что принято называть войной, я бы, пожалуй, не услышал жарко кинувшейся в лицо, оскорбленно взбунтовавшейся крови. И все же я сдержал себя. Не вскипятился. Старший лейтенант тоже старался держаться ровно, но с явной неприязнью к моей загадочной личности.

— Значит, вы проживаете в Волгограде?

Вопрос этот был задан равнодушно, без особого желания, формально.

— Да, в Волгограде…

— А когда появились здесь, в Воронеже?

— Десятого июля.

— С какой целью?

Что я мог ответить? Захотелось взглянуть на свою фронтовую молодость… Работник милиции, человек, хотя и пожилой, но ослепленный блеском старательно начищенных медных пуговиц, вряд ли бы понял меня. Я промолчал.

— Где вы сегодня были?

— В Ново-Животинном.

— У вас там что, родные?

«Да, родные! И в Подклетном у меня родные, и в Подгорном родные!» — вскричала моя бунтующая кровь, но тут же стихла. Я попросил разрешения закурить. К моему удивлению, старший лейтенант разрешил, даже дал мне прикурить от своей зажигалки. Щелчок его зажигалки больно ранил меня, я почувствовал свою беспомощность. В самом деле, кто я? что я? Некий праздношатающийся гражданин с подозрительными документами… И нет никакого дива, что я очутился в милиции. Добро, если по-хорошему отпустят.

Рассвело. Но наступающий рассвет не помог прояснить мое загадочно-«темное» дело, на что я, признаться, рассчитывал. Старший лейтенант больше не задавал мне никаких вопросов. Он разложил перед собой мои бумаги и, вынув из нагрудного кармана автоматическое перо, прикоснулся им к толстой прошнурованной книге. Перо не писало, и тогда белая, с припухшими, как сосиски, пальцами рука потянулась к пластмассовой чернильнице, к лежащей в ее желобке обыкновенной канцелярской ручке. Со скрипом перо заходило по разлинованной бумаге, а когда оно в раздумье останавливалось, смоченные слюной пальцы с привычной ловкостью листали мой паспорт.