Стена - Марлен Хаусхофер

Но вернусь-ка лучше ко второму июля, тому дню, когда мне стало ясно, что дальнейшая жизнь зависит от количества оставшихся спичек. Как и все неприятные мысли, эта посетила меня в четыре утра.

До сих пор я была чрезвычайно легкомысленна, не отдавая себе отчета, что каждая сгоревшая спичка может стоить мне дня жизни. Я вскочила с постели и притащила из кладовки оставшиеся спички. Гуго, страстный курильщик, позаботился о спичках и о запасе кремней для зажигалки. Однако я, к сожалению, так и не научилась пользоваться настольной зажигалкой. У меня было еще десять больших коробок спичек, примерно четыре тысячи штук. По моим подсчетам их должно хватить на пять лет. Теперь я знаю, что почти не ошиблась. Если соблюдать строжайшую экономию, спичек мне хватит еще на два с половиной года. Тогда же я вздохнула с облегчением. Пять лет казались бесконечностью. Не верилось, что успею израсходовать все спички. Теперь-то день последней спички не так уж далек. Но по-прежнему говорю себе, что до этого не дойдет.

Пройдет два с половиной года — огонь угаснет, и все дрова вокруг не спасут от холода и голода. Но все же во мне живет безумная надежда. Снисходительно посмеиваюсь сама над собой. Ребенком я так же упрямо надеялась, что никогда не умру. Надежда представляется мне слепым кротом, он живет во мне и лелеет безумные планы. Не в силах прогнать его, я вынуждена с ним примириться.

В один прекрасный день нас с ним поразит один и тот же удар, и тогда даже мой слепой крот поймет, что мы умираем. Его немного жалко, мне бы хотелось, чтобы ему чуть-чуть повезло. Но, с другой стороны, он ведь сумасшедший, я должна радоваться, что держу его под контролем.

К слову, есть еще и другой вопрос жизненной важности — боеприпасы. Их хватит на год. Лукс ведь погиб, мяса нужно куда меньше. Летом я могу иногда ловить форель, кроме того, можно рассчитывать на хороший урожай картошки или бобов. На худой конец прокормлюсь картошкой, бобами и молоком. Но молоко будет, только если Белла отелится. Все равно, голода я боюсь гораздо меньше, чем холода и темноты. Случись такое — в лесу мне не выжить. Нет смысла слишком уж задумываться о будущем. Всего-то и надо, что беречь здоровье и уметь приспосабливаться. В общем-то, последнее время я не так уж и задумываюсь. Не знаю, к добру это или к худу. Все, должно быть, стало бы иначе, если бы знать, будет у Беллы еще теленок или нет. Иногда мне кажется, лучше бы — нет. Это только оттянет неизбежный конец и принесет новые тяготы. И все-таки было бы хорошо, если бы снова появилось новое, юное существо. Хорошо прежде всего для бедной Беллы, она так одиноко стоит в темном хлеву и ждет.

В общем-то, теперь мне нравится жить в лесу, мне будет нелегко с ним расстаться. Но я вернусь, если выживу там, по ту сторону стены. Иногда я представляю себе, как было бы здорово вырастить дочек тут, в лесу. Для меня это было бы райским блаженством. Но сомневаюсь, что им бы это тоже понравилось. Нет, не получился бы рай. Думаю, что его и не было никогда. Рай непременно должен быть вне природы, а такого рая я представить себе не могу. Об этом даже думать скучно и не хочется.

Двадцатого июля начала косить сено. Погода стояла по-летнему жаркая, на лужку выросла высокая и сочная трава. Я отнесла на сеновал косу, грабли и вилы и оставила их там: людей нет и утащить их некому.

Пока стояла на берегу ручья и глядела на луг, казалось, что никогда не справлюсь с этакой работой. Девочкой я научилась косить; тогда, после долгого сидения в затхлых классах, это было удовольствием. Но прошло уже более двадцати лет, я наверняка разучилась. Известно, что косить можно только рано поутру или вечером, когда падет роса, так что я вышла из дому уже в четыре утра. После первых движений почувствовала, что косить не разучилась, и стала двигаться не так судорожно. Дело шло, конечно, очень медленно, было страшно тяжело. На второй день дела пошли много лучше, а на третий полил дождь и работу пришлось прервать. Дождь шел четыре дня, и сено на лугу перепрело, правда, не все, только то, что лежало в тени. Тогда я еще не разбиралась во всяческих приметах, по которым теперь довольно успешно могу предсказывать погоду. Никак не могла угадать, будет ли стоять ведро или завтра погода испортится. Пока косила, все время приходилось сражаться с ненастьем. Потом я научилась безошибочно угадывать подходящее время, но в то первое лето была совершенно беспомощна перед непогодой.

На то, чтобы скосить луг, ушло три недели. Не только из-за неустойчивой погоды, но и из-за моих неумелости и физической слабости. Когда в августе сухое сено было наконец убрано на сеновал, я так вымоталась, что села рядом с ним и расплакалась. Тяжелый приступ уныния, я в первый раз до конца осознала, какой удар меня настиг. Не знаю, что бы было, если бы ответственность за моих животных не заставляла делать по меньшей мере самое необходимое. Очень не люблю вспоминать то время. Прошло две недели, пока я собралась и ожила. От моего дурного настроения очень страдал Лукс. Он ведь полностью зависел от меня. Пес все время старался меня развеселить, а поскольку я не отзывалась, совершенно терялся и залезал под стол. Думаю, именно потому, что мне было страшно жалко собаку, я начала изображать хорошее настроение, пока наконец снова не обрела ровное, спокойное расположение духа.

Я по натуре не капризна. Полагаю, что тогда меня вывело из равновесия физическое изнеможение.

Собственно говоря, у меня все основания быть довольной. Титанический труд по заготовке сена позади. Что из того, что он стоил мне столько сил? И вот, вновь принявшись за дела, я прополола картошку, а потом взялась пилить дрова на зиму. К этому делу я подошла разумнее. Причиной тому была, скорее всего, просто моя слабость. У дороги, повыше избушки, стоял большой штабель, ровно семь кубометров. Эти дрова припас на зиму некий господин Гасснер, о чем свидетельствовала надпись голубым мелом. Кем бы господин Гасснер ни был, больше он в дровах не нуждался.

Положив бревно на козлы, взятые из гаража, я тотчас убедилась, что очень плохо управляюсь с пилой. Она все время застревала в дереве, и вытащить ее удавалось лишь с большими мучениями. На третий день наконец я постигла, то есть мои пальцы, руки и плечи постигли искусство обращения с пилой, как будто я всю жизнь только и пилила дрова. Я работала медленно, но неустанно продвигалась вперед. Вскоре руки оказались стерты до пузырей, пузыри в конце концов полопались и мокли. Тогда я на два дня прервала работу и лечила руки оленьим жиром. Мне нравилось возиться с дровами: я не отлучалась от животных. Белла стояла на лугу, иногда поглядывая на меня. Лукс бегал поблизости, а на скамейке на солнышке сидела Жемчужина и, щурясь, следила за шмелями. В доме на кровати спала старая Кошка. Все шло как надо, волноваться не о чем.

Иногда я чистила Беллу нейлоновой щеткой Гуго. Ей это ужасно нравилось, она стояла не шелохнувшись. Лукса я тоже расчесывала, а у кошек искала блох при помощи старой расчески. Несколько блох всегда находилось, и у Лукса тоже, так что они бывали мне за процедуру благодарны. По счастью, эти блохи не интересовались людьми, здоровенные такие светло-коричневые твари, они выглядели чуть ли не мелкими жучками и очень плохо прыгали. Достойный Гуго не подумал о них и не припас соответствующего средства, он, видно, и не подозревал, что у его собственной собаки могут быть блохи.

На Белле никаких паразитов не было. Она вообще была очень чистоплотным животным и следила, чтобы не улечься на собственную лепешку. А я, разумеется, тщательнейшим образом убирала у нее в хлеву. Куча навоза рядом с хлевом медленно росла. Осенью я собиралась удобрить им картофельное поле. Вокруг кучи росла гигантская крапива, просто наказанье. Хотя, с другой стороны, я все время ищу молодую крапиву, она заменяет мне шпинат, вообще здесь это единственный овощ. Но никогда не рву ее на навозной куче. Глупо, наверное, однако преодолеть себя мне не удалось и по сию пору.

Молодые еловые лапки потемнели, стали жесткими и совсем не такими вкусными, как весной. Но я продолжала их жевать: мне все время хотелось зелени. Порой находила в лесу приятную на вкус кислицу. Не знаю, может, на самом деле она зовется как-то иначе, все равно я с детства люблю ее жевать. Конечно, мое питание было очень однообразным. Припасов мало, я всем своим существом ждала урожая. Но знала, что картошка в горах, как и все остальное, поспеет позже, чем в долине. Я страшно экономила остатки провизии и жила в основном молоком и мясом.

Очень похудела. Иногда с удивлением разглядываю себя в зеркальце Луизы. Волосы очень отросли, я коротко обрезала их маникюрными ножницами. Они стали гладкими и выгорели на солнце. Лицо худое и загорелое, а плечи угловатые, как у подростка.

Руки, постоянно покрытые пузырями и мозолями, стали моим главным орудием. Колец я давно не ношу. Кто же станет украшать инструмент золотыми кольцами! То, что я делала это прежде, казалось смешным и абсурдным. Странно, но я выглядела моложе, чем когда вела беззаботную городскую жизнь. Женственность сорокалетней дамы я утратила вместе с кудряшками, вторым подбородком и округлыми бедрами. Одновременно перестала ощущать себя женщиной. Так решило мое тело, более сообразительное, чем я: женские проблемы оно свело до минимума. Так что свободно можно было забыть, что я — женщина. Иногда я была ребенком, собирающим землянику, потом — пилящим дрова юношей, а сидя на скамейке с Жемчужиной на тощих коленях и глядя на заходящее солнце — очень старым, бесполым существом. Сегодня странное обаяние той поры исчезло без следа. Я по-прежнему худа, но стала мускулистой, а лицо испещрили крохотные морщинки. Я не отталкивающа, но и не симпатична, похожа скорее на дерево, чем на человека, на жилистый коричневый ствол, изо всех сил цепляющийся за жизнь.