Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе - Галина Юзефович

Стивен Фрай

Как творить историю

[18]

В списке исторических страшилок человечества фашизм, Холокост и Вторая мировая война по праву занимают первое место, опережая даже знаменитую Черную Смерть XIV века и теракты 11 сентября. Точка зрения, согласно которой в гитлеровском режиме реализовался самый черный, самый страшный из всех возможных сценариев развития событий в XX веке, настолько очевидна, что, казалось бы, не подлежит пересмотру. Однако новый роман англичанина Стивена Фрая «Как творить историю» предлагает взглянуть на эту историческую аксиому под радикально новым углом.

Представьте, что Адольф Гитлер – тот самый, которого мы знаем и ненавидим едва ли не с младенчества и который, если верить статистике, непосредственно виновен в гибели по меньшей мере одного члена каждой российской семьи – никогда не родился на свет. Насколько лучше и счастливей станет жизнь сегодняшней Европы, сколько людей доживут до старости вместо того, чтобы погибнуть на фронте или сгореть в печах крематориев! Реализовать эту прекрасную мечту берутся герои «Как творить историю»: юный студент-историк Пип и старый профессор-физик Лео Цукерман – сын нацистского преступника, страстно желающий искупить грех отца.

Посредством изобретенного Лео способа перемещения предметов во времени они погружают в резервуар с питьевой водой, которым пользовалась семья Гитлеров, убойной силы противозачаточную таблетку для мужчин. И вот уже Гитлер-старший стерилен, а его почтенной супруге так и не суждено изведать радости материнства. Этот момент становится символической развилкой, после которой великая река истории меняет курс и устремляется по новому руслу – без Гитлера, без ужасов нацизма, без Холокоста.

Какие же радостные открытия ждут историков-экспериментаторов? Увы – дивный новый мир, который грезился Пипу и Лео, на поверку оказывается в десятки раз хуже того первоначального варианта, которого они хотели любой ценой избежать. Гитлер и в самом деле не появился на свет, но идея, носителем которой он являлся, оказалась на диво жизнеспособной. Место истерика и мистика Гитлера занял человек с теми же взглядами, но при этом куда более прагматичный и еще более жестокий. В результате на начало девяностых годов – время действия романа – мир расколот на две враждующие половины: либеральные ценности худо-бедно выживают в Америке, в то время как вся Европа и Азия покорены нацистами. На бесконечной войне уже погибли десятки миллионов человек, а еще большее их число страдает под гнетом победившего фашизма. Да и в относительно свободной Америке жизнь отнюдь не сахар: идет охота на инакомыслящих, меньшинства притесняют, а экономика, создававшаяся в условиях бесконечного военного конфликта, и не думает процветать.

О том, как справились с этой неожиданной проблемой герои романа и какую цену им пришлось заплатить за возвращение истории в исконную колею, читателю лучше узнать самому и непосредственно из книги – тем более что здесь всё более или менее очевидно. А вот зачем завзятому остроумцу, одному из самых модных и востребованных людей Англии, актеру, режиссеру, телеведущему и писателю Стивену Фраю понадобилось обращаться к такой сложной и трагической теме, в самом деле очень любопытно. Лучше всего на этот вопрос отвечает он сам.

В одном из интервью Фрай рассказал, что в детстве мать показывала ему старые семейные фотографии и про многих из запечатленных на них людей говорила: «Их убил Гитлер». Тогда маленькому Стивену виделся злобный усатый капрал, собственноручно убивающий его родных, и лишь много лет спустя он задумался о мере личной ответственности Гитлера за их смерть, а также о роли личности в истории вообще. Результатом этих размышлений стала буквальная реализация известного анекдота про пессимиста и оптимиста («Хуже не бывает!» – «Что вы, бывает-бывает!») – умная, смешная и очень страшная книга о том, что значение конкретной персоналии в истории ничтожно и что любой – даже самый жуткий сценарий – неизбежно предполагает еще худший.

Профессия – англичанин

Интервью со Стивеном Фраем

– То обстоятельство, что вы стали серьезным писателем только добившись славы как комик, для российского читателя очень необычно. Для нас комики – это клоуны, поэтому ни один нормальный человек не станет читать книжку, написанную отечественным комиком. В Англии всё иначе?

– Думаю, у меня было то преимущество, что генетически я принадлежу к писательско-исполнительской традиции. Я с самого начала писал скетчи (вместе с Хью Лори и Эммой Томпсон), и потому людям было легче поверить, что я не просто дрессированный морской котик. По-моему, в Британии людям более свойственно выступать на разных поприщах. Для меня своего рода моделью стал Алан Беннетт: в пятидесятых он дебютировал как исполнитель, но потом переквалифицировался в очень успешного драматурга. Джон Осборн и Гарольд Пинтер, кстати, тоже начинали как актеры.

– Как по-вашему, между теми, кто любит ваши книжки, и теми, кто любит ваши фильмы, есть какая-то разница? И вообще, актерская слава помогает вашему писательскому успеху или мешает?

– Видите ли, всегда попадаются те, кто ревниво оберегает территорию литературы и скептически относится к людям типа меня, которые смеют на нее посягать. Есть множество «серьезных» писателей, которые измучили себя сочинением критических обзоров или преподаванием с единственной целью – обеспечить себе время и средства для того, чтобы заняться, наконец, своим великим романом. Мне трудно винить этих людей в том, что их жутко раздражает, когда они видят в витринах мои книги и понимают: их поставили на видное место только из-за того, что я знаменитый актер. В бизнесе это бы расценивалось как «анти-траст» или нечестная сделка… Что же до меня, то я, вслед за ранними модернистами, убежден, что во вселенной не существует никаких четких определений. Назвав кого-то «Актером», «Писателем» или «Ученым», мы очень ограничиваем его возможности – особенно если речь идет о сфере искусства. Может быть, это еще годится для «Врачей», «Юристов» и «Бакалейщиков» (хотя лично я полагаю, что даже здесь это неуместно – и с моральной точки зрения, и, если угодно, с «теологической»). Но для тех из нас, кто выбрал, по выражению Оскара Уайлда, «динамичную жизнь», вся эта таксономия решительно не годится. Надеюсь, это звучит не слишком пафосно?

– Вы стали актером после учебы в Кембридже. Такой способ начинать актерскую карьеру – это что, английская традиция?

– Я поступил в Кембридж в полной уверенности, что здесь я и останусь и буду всю жизнь преподавать английскую литературу (я специализировался по Шекспиру), но меня увлек блеск клуба под названием «Рампа», в котором до меня начинали многие известные комики и актеры. Кембридж – место очень старомодное и консервативное, там не преподают ни актерского мастерства, ни каких-нибудь других специальных творческих дисциплин, но при всем том кое-кто из крупнейших британских актеров и режиссеров вышел именно оттуда. Три года среди друзей, таких же энтузиастов-«аматеров» (как в английском, так и во французском смысле этого слова), дают совершенно уникальный опыт, при котором интеллектуальный, академический и чисто практический, сценический аспекты театра диковинным образом перемешиваются. Тридцать тысяч кембриджских студентов представляют собой великолепную аудиторию, крайне заинтересованную в разного рода исполнительских и режиссерских экспериментах. У нас у всех были фазы Гротовского, Брука и Станиславского!

– А о том, что бросили филологию, не жалеете?

– Некоторая потаенная часть меня горько раскаивается в том, что я не продолжил свои штудии и не стал преподавателем. Думаю, добрая половина меня просто создана для того, чтобы учить. Но в то же время меня ничуть не меньше влечет к писательству и лицедейству. Иметь всё сразу невозможно – насколько я могу судить, исходя из истории и собственных наблюдений.

– Про вас постоянно говорят, что ваша проза лежит полностью в курсе английской литературной традиции: «Ивлин Во наших дней», «Вудхаус сегодня», «Ноэль Кауард, если бы он был жив» и всё в таком роде. А учитывая вашу репутацию идеального английского камердинера и идеальный английский акцент, вы оказываетесь не только самым английским из сегодняшних английских писателей, но и просто-таки воплощением «английскости» как таковой. Вас такое положение дел не смущает?

– Я в самом деле насквозь пропитан теми писателями, которых вы упомянули. Я глубоко привязан к их повествовательной манере, к обыгрыванию тех же самых особенностей поведения и социальных типов, которые они сделали символом своего творчества. И хотя как читатель я искренне восхищаюсь проектами писателей более интернационального толка – таких, как Джойс, Оруэлл и Грэм Грин, или не-английских авторов, писавших на английском, – Набокова, Апдайка, Беллоу, Конрада, как писатель я действительно глубоко укоренен в той традиции английской литературы, о которой вы говорите. Ничего уж тут не поделаешь. Конечно, для еврея, бывшего преступника (в молодости Стивен Фрай провел несколько месяцев в тюрьме за мошенничество с кредитными карточками. – Г.Ю.) и гомосексуалиста это несколько странно. Хотя, с другой стороны, может быть, именно эти обстоятельства моей биографии всё и объясняют.