Дьявольская субмарина - Сергей Ковякин

— Ну мы пошли, хозяин.

— Как ослобонишь посуду, стукни. Завсегда рад помочь…

Леонид смахнул мелочь в ящик кухонного стола, торопливо распахнул дверцу холодильника, куда проворный старик сунул пару шкаликов водки.

— Померещилось, — сказал-подумал он, сколупывая пробку.

Водка ударила в нос сладковатым трупным запахом, обожгла слизистую, разом глуша страхи. Тут же налил ещё, кинув в стакан кусочек льда, и, сунув пустой шкалик под стол, отправился покайфовать на диване. Привычное оглушающее опьянение наваливалось на него, сознание стремительно меркло.

Вырвал из сна звонок телефона. Пришлось лезть в пыль под тахту.

— Привет, мазилка, — как ножом по стеклу скрежетнул в трубке знакомый по давним пьяным кошмарам голос Глюма. — Ты ещё не сдох?..

16

Над Приморьем золотая осень раскинула прозрачные крылья. Пришло время влюбляться, дарить цветы, угощать милых девушек сладким виноградом, а по вечерам гулять, обнимая бережно плечи любимой, по самой кромке неумолчного прибоя. Низко нависает широкое дальневосточное небо. Звёздные россыпи качаются на водной поверхности. Свежий морской ветерок запанибрата со всеми. Распрямив ленточки бескозырок, встрепав модные причёски девушек, сигает в Амурский залив с обрыва и гонит прочь от берега паруса виндсёрфингов, затем бросает их в полном штиле и вновь мчит к кинотеатру «Океан», словно торопясь перехватить лишний билетик.

Его спрашивают от самой Светланки, начиная с угловой, известной всякому кондитерской «Птичье молоко». Аркадий Лежень минует её, неторопливо шагает вниз, к набережной, где особенно многолюдно. Ему спешить некуда. Гримасничая, за спиной тащится непонятная тоска, серая тень больших городов, где человеку тесно. Каменные здания давят, застят вольный свет свободы.

Человек существует в замкнутом объёме квартиры, посреди множества иных замкнутых мирков. Над ним, под ним, справа и слева ходят, спят, любят, изменяют, считают деньги, ковыряют в носу. В полуметре от шумного застолья за бетонной стеной умирает никому не нужный старик. Рядом торопливо в пьяной похоти зачинают новую жизнь, быть может, жизнь несчастного урода или дебила…

Аркадию мешал шум переполненных людьми и машинами улиц, раздражали магазинные толпы. Эта вечная погоня за тряпками. Люди азартно спешили, догоняя убегающее, улетучивающееся от них время, не понимая, что нужно остановиться, и время само замедлит бег.

Аркадия обижало, что встающие перед ним видения прекрасных городов таяли призрачными миражами. После таёжных троп каменная тайга ужасала, город явно деградировал, люди становились жаднее, корыстолюбивее и сволочнее. И так ли уж далёк от истины в своих картинах Леонид?

Там, в походах, усталость тела приносила очищение душе, здесь усталость души отнимала физические силы. Город был дробно бестолков, разделён на куски бытия и фрагменты восприятия, раздёрган городскими унылыми пустырями и вонючими трущобами. Можно спиться, трижды умереть — никто и не хватится тебя. Жизнь людей мчит по замкнутому кольцу: дом — работа — магазин — дом. Так зверь с утра до вечера бегает по периметру своей опостылевшей клетки.

Даже незаурядный человек потихоньку тупеет в городе от замкнутости, скуки и бесцельности бытия. Аркадий Лежень за годы своих странствий немало повидал таких: спившихся, безвольных, потерявших себя.

Владивосток на особицу выделялся среди каменных мегаполисов — солёное бодрящее дыхание Тихого океана овевало его. Но и в нём, любимом с детства, Аркадий начинал быстро уставать. Он уже не воспринимал всерьёз все блага цивилизации. Считал: города растут до определённых границ, а затем перерождаются в раковые метастазы на прекрасном теле земли.

И всё же он скучал по Владивостоку, по этой набережной, где так много соблазнительных девчонок. Ах, девочки города Владивостока! Вы одеты с таким неподражаемым шиком. Курточки, кофточки, блузки, джинсы, платьица, скрытое под ними нежное нижнее, расшитое сказочной травой-муравой, райскими птичками, золотыми рыбками и сюжетами камасутры. И всё это — Издалёка. И на честно заработанные боны и на бабки от контрабанды цветного лома в бананово-лимонный Сингапур.

Вы так уверены в себе и гордо-неприступны. Бравая форма моряка торгового флота или морского десантника вас не смущает, лишь кортик офицера будет прослежен чуточку более пристальным взглядом, но ничего не изменится в лице. Да и зачем, ведь почти все офицеры идут под руку с ослепительными красавицами. Кортики нарасхват! А если кто-нибудь из вас иногда взглянет на одиноко гуляющего Аркадия, то потому только, что у него наверняка есть лишний билетик в кино.

Город-искуситель ждал первого шага Аркадия, гостеприимно распахивая ему свои объятия. «Что же ты? — шептал он. — Не теряйся, действуй!» Аркадий остановил юную особу с милыми его сердцу конопушками, молча отдал ей два билета, потрепал шутливо за косичку и исчез в толпе.

17

Лифт застрял где-то на самом верху. Аркадий терпеливо ждал его, не побежал, как обычно, по лестнице, прыгая сразу через две ступени. А пока он ждал, к нему присоединился старичок с оттопыренными карманами. Был старичок так гадок, как может быть гадкой сухопутная помойная крыса — с гноящимися красными глазками, жёлтыми зубами, волочащая по гнили мерзкий, облезлый хвост.

Осклабясь, старичок похлопал себя по карманам:

— Армянский коньячок! На боны в «Альбатросе» взял.

В чистом лифте с полированными панелями и зеркалами старик выглядел ещё гаже, от него исходил отвратный запах засохшего дерьма. Аркадий Лежень не выдержал. Остановил лифт, выволок крысу за шиворот к мусоропроводу. Лязгнула заслонка, бутылки провалились вниз и, звеня, пошли считать этажи боками, поплыл ядовитый запашок тормозной жидкости.

— Вижу я, что ты, мерде́, так ничего и не понял, — сказал Аркадий и засунул старика головой в люк, всерьёз намереваясь спустить эту тварь вслед за бутылками.

— Туббу-дубу-буду-тамм, — сучило ногами смердящее подобие человека, задыхаясь в ядовитых испарениях. Прислонённое наконец спиной к стене, оно обессилено сползло вниз, на кафеле под ним растеклась лужица.

— Я полагаю, объяснил доходчиво? — спросил Аркадий. — Ещё раз увижу тебя этажом выше, отправлю в свободное планирование с авоськой вместо парашюта!

Крыса что-то забормотала, отползая от него и оставляя на чёрном кафеле мокрый след.

Аркадий двинулся вверх. У него возникло страстное желание немедленно вымыть руки горячей водой с мылом.

18

Знакомая квартира встретила его непривычной, почти стерильной чистотой. Исчезли не только бутылки из «темнушки», но даже обычная холостяцкая пыль. Аркадий, постепенно успокаиваясь, обошёл все три комнаты: гостиную с видом на море, спальню, куда перекочевали «нагие негритянки», и маленькую комнатку, переделанную Леонидом под хранилище картин, оборудованную автоматом-регулятором влажности и температуры.

Ожидая хозяина, Аркадий заварил себе кофе в серебряной джезвочке и перебрался в гостиную, служившую Леониду мастерской. Здесь над кожаным диваном висел новый триптих Леонида, который он назвал «И Вольным Гонцом за птицами».

В его центре перед строем заключённых с тупыми, дегенеративными физиономиями стоял в грязи высокий мужчина с жёстким, но одухотворённым лицом, судя по номеру на ватнике, тоже зэк. На нём были рваные бумазейные брюки и тяжёлые кирзачи. Запрокинув голову, он смотрел куда-то в небо. С угловой вышки, похожей на гигантского паука, светил беспощадный прожектор. Куда смотрел человек? Аркадию показалось, что он слышит курлыканье журавлей там, за обрезом картины.

На полотне справа был изображён тот же человек, но в длинном старинном сюртуке с двумя рядами продолговатых пуговиц. Он находился в странном доме, весьма обветшалом, с множеством непонятных предметов. Человек копался в груде книг, выискивая, очевидно, какую-то очень ему нужную. Лишь приглядевшись внимательно, можно было увидеть крохотных человечков, прочно, судя по всему, обживших этот книжный хаос. Одни любят друг друга, и сцены любви, поразительно причудливые, повторяются во всех укромных уголках — под книгами, сложенными шалашиком, в их тени, любят откровенно, бесстыдно, как бы не замечая, что на них смотрят. Другие же убивают друг друга. Крохотные обезумевшие человечки, мужчины и женщины. Убивают спокойно и буднично, как бы выполняя неприятную, но необходимую работу. Палач с наганом в руке перекуривает на краю братской могилы, а вереница измождённых стариков, женщин, военных с тупым безразличием ждёт, когда он докурит «беломорину» и продолжит свою работу — стрелять в затылок. А рядом изображена разбегающаяся в ужасе толпа. Из завалов вещей, моделей паровых мельниц, подсвечников на неё рушится пирамида огромных томов, кожаных, с позолотой, и на переплёте каждого одно слово — «Сталин».