Храм - Игорь Акимов

Где-то на третий день, оказавшись по случаю на чердаке, среди забытого всеми, доживающего свой век хлама, Н увидал свирель. Она была сильно повреждена, две трубочки вообще не издавали звука, но те, что были исправны, говорили почти человеческим голосом. Н не представлял, как ее починить, но взялся — и сделал это. Оказывается, голова тут была совсем не при чем, руки сами делали все, что положено, как будто только этим всю жизнь и занимались.

Правда, игра на свирели задалась не сразу. Н был не новичок в музыке, когда-то в детстве он несколько лет ходил в музыкальную школу, познавая игру на скрипке. Очевидно, несомненный талант, обеспечивающий точность, плюс детская непосредственность, позволяющая услышать именно то, что слышал автор, не замутняя чистоту мелодии собственными эмоциями, создавали неотразимый эффект: звуки попадали прямо в сердце. Его стали выставлять в концертах; слава надвигалась на него; в какой-то момент он даже смирился с такой судьбой. Но в десятом классе он вдруг открыл для себя биологию. Это было не увлечение — это была страсть. Она овладела им сразу и навсегда. Чтобы не огорчать учителей, он продолжал репетировать, и точность его игры не стала хуже. Но музыка в нем умерла. Теперь не он, а смычок извлекал из инструмента звуки, которые походили на мыльные шарики: внешне — красиво, но жизни — нуль. Обычная судьба вундеркинда, — говорили о нем. — Эти скороспелые таланты нельзя гнать, как скаковую лошадь; они должны развиваться естественно…

Он точно уловил момент, когда родители смирились с внезапным поворотом судьбы их сына, и оставил музыку навсегда. Уточним: свою музыку; потому что великая музыка всегда была с ним. Она задавала ритм его трудам и мыслям, и уж тем более она была хозяйкой в паузах. О своей скрипке он если и вспоминал, то не чаще, чем раз в году; а то и реже. Вспоминал так, как мы вспоминаем мимолетные эпизоды из детства: вдруг всплыло в памяти немой картинкой — и уже распадается, тает, уступая место энергичным заботам. Еще несколько мгновений — и исчезло совсем, улетело прочь по своей неведомой орбите, чтобы когда-то в урочный час снова ворваться угасающей вспышкой в плотные слои вашей атмосферы.

Свирель не напомнила ему о скрипке — она была сама по себе. Н подступил к ней с научной обстоятельностью: сперва изучил ее гармонию, затем сыграл (как выяснилось — не забытые) учебные пассажи, и только после этого — чтобы позабавить аудиторию, которая побросала свои игры и сидела возле его ног, открыв от удивления молочнозубые рты, — самое простое, что пришло в голову: «Мы едем, едем, едем В далекие края» и «Happy birthday to you». Своим детям он ничего не играл — другая была жизнь, другие обстоятельства. Впрочем — он и не вспомнил о своих детях, даже ассоциативно: они были взрослыми людьми из давнего-давнего прошлого, еще не пришла пора вспомнить о них, а может — и никогда не придет: мало ли как повернется.

Услышав однажды, как Н играет красивую, сложную мелодию, лесничий спросил его: «Ты музыкант?», — на что Н только пожал плечами. Он и в самом деле уже толком не помнил, кем был прежде, а что ему только приснилось, было присвоено из чужих жизней и когда-то прочитанных книг.

Он не стал жить в доме. На сеновале было просто и просторно. Здесь он не чувствовал стен, а ожидание становилось невесомым. Он ощущал себя призраком среди приютивших его людей и надеялся, что они не осознают его иной — чем у них — природы. Он не хотел их напугать.

Ему нравилось, что по утрам, еще лежа в сене, он может любоваться Венерой. Необычайно яркая на фоне пустого светлеющего неба, она возникала в просвете черных, налитых ночью крон, и устремлялась вверх, стараясь скрыться раньше, чем из-за тех же крон выплывет преследующий ее раскаляющийся шар солнца. Венера не вызывала тревоги в душе. Это была не та звезда.

Но однажды он проснулся с чувством, что все вокруг чужое. Ничто не держало его души. Золотой свет, который был таким естественным, а потому Н и не замечал его все эти дни, погас. Сеновал отдал Н все, что мог, и теперь стал серым и будничным. Когда Н спустился вниз, корова посмотрела на него и отвернулась, но когда Н ее погладил, показала взглядом, что прощает его.

Лесничий не стал ни о чем спрашивать. Достал из чулана старый вещмешок, сложил в него буханку хлеба, два круга домашней кровянки, немного сала, соль в баночке с закручивающейся крышкой, спички, ложку и складной нож. Постоял над раскрытым мешком, прикидывая, не забыл ли чего. Вспомнил — и принес свою старую солдатскую ушанку. Потом принес деньги. Н от них отказался, но дал понять, что хотел бы забрать свирель. «Бери, бери, — сказал лесничий, окинул Н сожалеющим взглядом и добавил, — она тебя прокормит.»

А потом случился казус. Память воспользовалась доверчивостью Н — и опять изменила ему: она потеряла весну. Н обнаружил это случайно. Он проснулся в чьем-то саду. Слабо пахло скошенное накануне сено. Темные листья над головой были тверды, словно их вырезали из железа, а переполненные соком вишни, уже смирившиеся с невостребованностью, ловили его случайный взгляд, как последний шанс. Где-то рядом гудел невидимый шмель, а чуть подальше, за деревьями, слышались негромкие голоса, женский смех и стук посуды. Июль. Уже июль. Время еще раз подтвердило, что оно не универсально, что у каждого человека оно свое — расстояние между засечками на синусоиде жизни души. Хорошо растениям — они не знают времени. Зачем им время, когда есть всеобщий ритм!..

Он сел, протер ноги травой. Привычные к любой дороге, ступни стали жесткими, даже стерни не боялись; но землю ощущали хорошо. От воспоминания, как они погружаются в горячую, нежнейшую пыль, как энергия поднимается от них по трубчатым костям, через колени и таз прямо в сердце, у Н потеплело в груди. Вот — ведь что-то помню. Самое главное помню.

Он легко встал, неторопливо съел несколько вишен, смакуя каждую. Острый нектар разливался во рту — деликатное напоминание: ты в раю. Н усмехнулся: я как Одиссей, которого каждый остров искушал — останься. Так и меня искушает каждый день. Он надел ватник, который теперь болтался на его худом жилистом теле, перекинул через плечо связанные за ушки сапоги, через другое — вещмешок, и пошел к дороге.

Когда он проходил мимо компании, расположившейся позавтракать на большом брезенте, на него обратила внимание девушка в легчайшем платьице, которое казалось несоразмерно маленьким на ее наливающемся теле. В ее глазах было любопытство, сменившееся доброжелательной улыбкой, когда она встретилась с глазами Н. А потом в них возникла пустота: она забыла про Н раньше, чем повернулась к своим друзьям.

По вечерам в ложбинах и кустарниках появились туманы. Вода в редких прудах потемнела и с каждым днем становилась тяжелей — природа конденсировала в ней энергию, чтобы все живое без ущерба перенесло грядущие холода. И люди отяжелели, были неторопливы и добры. Они охотно и терпеливо слушали свирель, удивлялись Моцарту и Шопену — «складно — как по радио» — и щедро угощали вкусной паляницей и яйцами, а если дело шло к ночи — пускали под крышу.

Однажды он увидел горы. Он очень устал за предыдущие дни и почти не глядел по сторонам, а тут поднял голову — и увидел их. Розовые в закатном свете, они висели над горизонтом, отчетливым, как и всегда в начале осени.

Той же ночью, проснувшись от холода, он увидал в небе белое зарево. Оно обещало большой город. Н расшевелил мерцающие угли, подбросил в них сушняка, уже смоченного предутренней росой, подождал, пока огонь загудит удовлетворенно, повернулся к нему спиной и снова уснул. Близость города не задела его души. Он уже проходил города — и маленькие, и большие, — но ни разу не задержался в них. Не потому, что равнодушие горожан требовало больше усилий для добывания еды, а ночлег становился проблемой, — просто так получалось.

Но в этом городе он застрял.

Он шел по уютной улочке мимо красивых палисадников. За невысокими заборами дремали цветы. Их было очень много, вся гамма от сепии до темно-лиловых; но белых уже не было среди них, и ярких не было — осень их подсушила, еще немного — и начнет гасить. С крыш скатывались потоки винограда. Он превращал дорожки в крытые галереи. Тусклые гроздья прогибали лозы, в борьбе за нежаркое солнце оттесняли листву. А дальше была спеющая айва и уже освободившиеся от плодов абрикосы, и непомерно высокие, отчего все вокруг становилось миниатюрным, ореховые деревья.

Н вышел на небольшую, не мощеную площадь. Еще четыре улочки вливались в нее случайным образом. Справа была маленькая беленая церквушка, прямо через площадь — продуктовый магазин, слева — аптека. Женщина с ребенком вышла из магазина и свернула в первую же улицу, старуха била поклоны и крестилась перед открытыми дверями церкви, — больше никого. Должно быть, воскресный день. Н прошел по инерции несколько шагов — и остановился: он вдруг понял, что не знает, куда идти. Еще минуту назад он не думал об этом, просто шел, но что-то кончилось в нем — и сразу не стало способности к движению.